Фонтанелла

— Действительно? А почему? — и сел было на кровати, но ее рука толкнула меня назад, лечь рядом. — Что тут такого ужасного?

— Ты не знаешь Гирша. Тебе, наверно, кажется, что он говорил по дружбе и руководился тем гуманным правилом, что ни одного человека нельзя обрекать спать в одиночестве — у каждого должно быть рядом тело, за которое можно было бы держаться и к которому можно было бы прижаться в постели. Но у него-то на уме было совсем другое. Не дружба им руководила, и не жалость к человеку, да и у его Сары тоже ничего подобного никогда за душой не было. Гирш Ландау был и остался врожденным ворюгой и паразитом. Он желал жены ближнего своего, а его жена желала мужа жены этого ближнего, и, как все люди такого рода, они готовы были ждать и, ждать, пока не добьются своего. Каким манером эти двое породили такого хорошего человека, как наш Арон, — этого я никогда не понимала…

— Хороший человек? Наш Жених? Я не думал, что ты его любишь…

— При чем тут любовь?! Я его не люблю, но он хороший человек. Это не связано с любовью. Ты что, любишь только хороших людей? Что, жена директора школы, в которой ты учился в первых классах, была хорошая женщина? Ведь их и выгнали-то отсюда из-за нее. А Алону, которая действительно хорошая, ты любишь?

Пухлая нижняя губа Сары Ландау дрожала, а сердце билось так, что другие, казалось ей, не могут не слышать. Но Мириам Йофе только засмеялась:

— Мы еще слишком молоды, чтобы говорить о смерти…

Давид, хоть и пытался протрезветь и собраться с мыслями, никак не мог сообразить, какие последствия могут проистечь для него из неожиданного предложения Гирша Ландау.

— Нет, — отчаявшись сказал он наконец заплетающимся от вина языком. — Нет, у меня есть совсем другое предложение, получше…

— Слушайте нашу Давиду! — пьяно крикнула Сара и снова хихикнула.

— Я предлагаю, — всё так же запинаясь, с трудом выговорил Давид, — пожениться не нам… а нашим детям. То есть, если у вас, к примеру, родится дочь, а у нас сын… значит, поженить их друг с дружкой, и всё. Или наоборот.

— В таком случае, — подхватил вдруг Гирш, — я предлагаю объединить оба наших предложения. Кто за?

И обвел всех совершенно трезвым взглядом. Нацелен он был на свое и упрям и понимал свое превосходство над Апупой, и Давид вдруг, к своему удивлению, обнаружил, что уже стоит во весь свой огромный рост против маленького скрипача и крепко трясет его руку в знак согласия. И обе женщины, хохоча, последовали их примеру, а потом все четыре руки соединились в одно, и все они вдруг замолчали, стоя маленьким смущенным кружком и сознавая, что только что заключили некий важный уговор, хотя он не был ни утвержден вслух, ни подписан на бумаге.

Долгое время никто не мог заснуть. Они лежали рядом, на спине, глаза их буравили темноту, в крови еще бродило вино, желудки были сжаты страхом, как четыре кулака (два маленьких, у Амумы и Гирша, один средний и один очень большой), а в сердцах теснилась путаница мыслей. Мыслей прямых — может ли вдруг и впрямь умереть другой или другая? И перекрестных — а что же тогда действительно будет с женой того или с мужем этой? И побочных — а вдруг это будет моя жена или мой муж, которые умрут? И даже самых страшных — а вдруг это буду я сам или я сама?

Но Апупа, спина и бедра которого горели от тяжести ежедневной желанной ноши и напрочь отвергали даже самую возможность какого бы то ни было обмена, — Апупа думал еще и о другом, и его эти его мысли поднимались и прорастали из его тела, вились, точно колючий вьюнок, и обвивались вокруг тела Мириам, как живая изгородь, и поэтому он повернулся к ней, с силой прижал к себе и тихо проговорил: «Спокойной ночи, мама…» — в надежде, что она ответит, как обычно: «Ты сделаешь из меня квеч», — но она молчала, и он впервые с начала их похода вдруг почувствовал грусть и какую-то тревогу. Даже до него дошло то, что Рахель сказала мне многие годы спустя, — что отныне этот их дурацкий уговор свяжет их невидимой, но прочной нитью, и не только обе пары, обеих женщин и обоих мужчин, но также каждого из мужчин с каждой из женщин и наоборот. И он в первый раз за все время «Великого Похода» уснул раньше жены и проснулся в ужасе: ему приснилось, что к нему сильно прижимается чье-то чужое тело, и, резко открыв глаза, он действительно увидел, что вот, рядом с ним Сара^{27}, и оттолкнул ее от себя, и заснул снова. А утром, проснувшись совсем, увидел, что Мириам уже не спит, а раздувает небольшой костерок из вчерашних, еще багровеющих головешек. Потом она свернулась на его груди, как всегда, и сказала:

— Погрей меня, Давид, пока закипит чай.

— А где остальные? — спросил он, подозревая, что ему приготовили какую-то очередную ловушку.

— Они встали рано утром и ушли, — сказала Амума. — Гирш сказал, что, может быть, сумеет выступить в Зихрон-Яакове и собрать немного денег.

— Так оно и лучше, — сказал Апупа, в душе которого мало-помалу воскресали воспоминания о вчерашней разгульной ночи, разъясняя причину теснившей его сердце тоски. Амума молча налила ему горячий чай.

Весна приближалась. Зимние анемоны и нарциссы уступили место розовым стебелькам льна и бессмертников, которые у нас называли «кровью Маккавеев» [33] , желтизне и аромату первых метельников и отцветавших кассий. Мимо прошел бредущий откуда-то издалека караван ослиц, тащивших соль на восток, в Заиорданье, а по дороге им то и дело попадались встречные пешеходы — то друзы с Кармеля в своих круглых шапочках, с густыми белыми усами, что так нравились Давиду, то пастухи из соседней Сабарины, сверлившие их гневными взглядами.

33

Маккавеи (они же Хасмонеи) — руководители национально-религиозного восстания в Иудее (167–142 годы до н. э.), направленного против греческих правителей и эллинизированной еврейской верхушки.

— Туда! — вдруг сказала Мириам, указывая сразу несколькими пальцами влево от главной дороги.

Несколько часов спустя их глазам стала открываться наша Долина, доселе скрытая за низкими холмами. Давид галопом сбежал с одного из этих холмов, с разгона взлетел на другой и застыл:

— Смотри, мама! — и указал огромным радостным пальцем на широкую ровную скатерть, что расстилалась внизу под ними.

— Наш Апупа не был человеком гор, — сказала Рахель. — В нем не было ни гибкости, ни хитрости. Ни горных ущелий, ни узких террас. Он любил широкие и открытые пространства, и любая расщелина в скалах вызывала у него подозрение — а что она скрывает? Уж конечно, не голубей.

Палец Амумы указал ему на тропу, что тянулась внизу, по краю этой широкой равнины. Апупа пересек рощу оливковых и рожковых деревьев и пошел вдоль гигантских холмистых пальцев, которыми горы вцепились в землю, пока Амума не сказала ему, решительно и твердо:

— Присядем здесь.

Она вытащила из своей сумки головки сыра, маслины и инжир и плеснула немного масла на жестяную тарелку, чтобы макать в него хлеб. Солнце уже зашло. Вдали послышался первый лай шакалов. Где-то запыхтела, заухала сова. Когда Айелет и Ури были еще маленькие, я как-то взял их послушать ночных птиц, и они испугались совиного голоса. Я рассказал им, что эту сову называют сипуха, потому что у нее сиплый голос, и что когда я был в их возрасте, нас приводил сюда директор нашей школы — которого, кстати, звали Элиезер, дети, а жену его звали Аня, и они жили недалеко отсюда, там, где сейчас строят новый магазин «Сделай сам», — и он тоже приводил нас сюда, чтобы послушать ночных птиц.

— И вы боялись? — спросил Ури.

— Нет. А Элиезер сказал, что хотя эту сову называют сипуха, но ее нужно было бы называть пыхтюха, потому что она пыхтит.

— А собаку тогда нужно было бы называть гавкуха, — немедленно загорелась Айелет, — потому что она гавчит.

И, захохотав от радости, стала бегать, прыгать и кружиться с восторженными криками: «Гавкуха! Гавкуха!» Ури молчал и только смотрел на сестру восхищенными глазами.

— У этого Элиезера была лысина, блестящая, как луна, — сказал я, а Ури вдруг произнес задумчиво: «Какое красивое имя — Анья…» — и я обрадовался, что ночь скрывает выражение моего лица, потому что одно дело — повторять любимое имя в уме и молча перекатывать его на кончике языка и совсем другое — вдруг услышать его со стороны, из уст твоего сына.

И вдруг у меня вырвалось:

— Она спасла меня во время пожара.

И рассказал им всё. Малы они были тогда и быстро всё забыли, но я рассказал им всё: и о ползшей по земле змее, и об огне, и о молодой женщине с красивым именем Анья, и о том, как мы бежали, и о воде в вади.

— А где она сейчас? — спросила Айелет.

— Они уехали через несколько лет после этого.

— И ты любил ее? — вдруг спросил Ури.

— Чего вдруг? Мы просто сказали ей большое спасибо…

Но правда состояла в том, что через несколько недель после пожара, когда я уже совсем выздоровел, семейство Йофе решило устроить в честь Ани «благодарственную трапезу». Это торжественно-кисловатое название дала предстоящему событию моя мать. Идея принадлежала Амуме, и маму она не обрадовала, но поскольку она сама всегда боролась за всё, что «необходимо» и «правильно», то поняла, что и этот жест правилен и необходим, и потому спорить не стала.