Формула любви (Повести и пьесы для театра и кино)
Шрифт:
— Не могу забыть его юмора, Генрих! Не все понимали его, а я всегда смеялся, — сказал бургомистр и заплакал. — Я думаю, он одобрил бы наш проект.
С этими словами бургомистр сдернул полотно с макета, и взору Генриха открылась передняя часть лошади, на которой восседал Мюнхгаузен. Голова лошади была опущена, как и положено при водопое.
— Ты помнишь эту историю? — спросил довольный бургомистр. — Он оказался на разрубленной лошади, первая половина которой не могла утолить жажду, в то время как вторая половина мирно паслась неподалеку. На всякий случай мы изготовим
— Да, да, я вспоминаю, — улыбнулся Генрих, — забавная шутка!
— Нет, Генрих, — метафора! — поправил бургомистр. — Когда прозвучит фраза «пусть же он струится в душе каждого истинного германца», из лошади польется вода…
Из скульптуры брызнула струя воды.
— В окружении советников герцог поднялся с места:
— Так! — на лице герцога появились следы творческого вдохновения. — В целом, господа, мне нравится!
— Да! Хорошо! — тотчас поддержали герцога советники. Его величество приблизился к скульптуре.
— Выразительная штуковина! — сощурясь произнес он. — Жаль только, что одна половина…
Советники понимающе вздохнули, искренне сожалея.
— А куда, собственно, девалась вторая? — заинтересовался герцог.
— Согласно известному рассказу барона, она мирно паслась неподалеку, — быстро пояснил бургомистр.
— А что если все-таки как-то хотя бы… приблизить?
Среди помощников и адъютантов возникло ложное движение, завершившееся быстрым появлением второй половины, которую внесли в кабинет и поставили неподалеку от передней половины.
— Уже точнее, — обрадовался герцог.
— Да! — согласились советники. — Гораздо точнее. Уже.
— Но поскольку скульптура барона состоит у нас из двух половин, впечатление от барона все-таки раздваивается, — горестно вздохнул герцог.
— В том-то и дело! — сокрушенно произнес один из советников.
— Неудобно. Человек многое сделал и для Ганновера и для всей Германии, — продолжал размышлять герцог. — Чего нам, собственно, бояться?
— Не надо бояться! — сказал один из самых смелых советников.
— Но ведь в этом, так сказать, весь смысл изваяния, — попробовал возразить бургомистр. — В этом вся соль! Это смешно…
— Кто же с этим спорит? Но именно поэтому не хотелось бы рассматривать заднюю часть барона отдельно от передней, — сказал герцог и сделал жест, характерный для человека ищущего и глубоко творческого. — Что если… а?
— Соединить их воедино! — предложил самый молодой советник.
— Кто такой? — тихо спросил герцог, бросив быстрый взгляд на советников.
— Прикажете отметить?
— Нет, пока просто понаблюдайте!
Секретарь сделал пометку в блокноте, в то время как задняя часть скульптуры была благополучно сомкнута с передней. Среди советников возникло тревожное ожидание.
— А?! — сказал герцог. — Так даже смешнее. Бургомистр, потрясенный случившимся, приблизился к скульптуре и почувствовал себя неуверенно:
— Откуда же тогда будем лить воду? — тихо спросил он. — Из какого места?
Среди присутствующих воцарилось молчание. Многие
искренне озадачились.Герцог внимательно оглядел скульптуру и пришел к заключению:
— Из Мюнхгаузена воду лить не будем. Незачем. Он нам дорог просто как Мюнхгаузен, как Карл Фридрих Иероним, а пьет его лошадь или не пьет — это нас не волнует!
Герцога поддержал гул одобрительных голосов и аплодисменты.
— Но в одном я решительно не согласен с проектом, — резко произнес герцог, приблизившись к бургомистру. — Почему у барона зауженный рукав и плечо реглан? Нет, нет, двойная петля на кушаке. — Он показал, какая именно и где. — Здесь тройная оборка, и все! Никаких возражений! Все!
Присутствующие дружно устремились к дверям.
Грянули дружные аплодисменты посетителей трактира. На маленькой эстраде, где выступали музыканты, скрипач сделал шаг вперед:
— А сейчас, по просьбе уважаемой публики… Гвоздь сезона! Песня «С вишневой косточкой во лбу»!
Трактир содрогнулся от восторженного рева. Перед оркестром появилась певица — любимица Ганновера. И зажигательная песня полетела по улицам города.
Заплаканная физиономия Феофила не вынесла летящего над городом припева: «С вишневой косточкой во лбу я брожу, по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево».
Такие или приблизительно такие слова ворвались в раскрытое настежь окно и повергли Феофила в горечь воспоминаний. Он громко всхлипнул.
— Так нельзя, Фео! Будь мужчиной! — прикрикнула баронесса, входя в гостиную.
На ней был траурный наряд. Рядом — Рамкопф в черном сюртуке. Позади — хмурый Томас.
В центре просторной гостиной красовался пышно сервированный стол.
— Да, да, конечно, извините меня. — Феофил мужественно боролся со слезами. — Нервы! Когда я слышу о нем, то вспоминаю… Господи, Господи! Как мы были несправедливы к нему, как жестоки…
— Дорогой мой, — торжественно изрек Генрих, — кто же знал, что так все обернется? Мы были искренни в своих заблуждениях. Время открыло нам глаза!
Баронесса многозначительно вздохнула:
— Такова судьба всех великих людей: современники их не понимают.
— Современники — возможно! — воскликнул Феофил. — Но мы-то родственники! Страшно вспомнить: я мечтал о дуэли с отцом. Я хотел убить его! И убил…
— Прекрати, Фео! — снова прикрикнула баронесса. — Мне надоели твои истерики!
Феофил посмотрел на мать затуманенным взором и гневно процитировал:
— «Еще и башмаков не износила, в которых гроб отца сопровождала в слезах, как Ниобея!»
— Ой, ой, ой, — затыкая уши, застонала баронесса, — что за пошлость, Фео!
— Это не пошлость, мама, это монолог Гамлета! Я тоже переписываюсь с Шекспиром!
— Ну и как? — заинтересовался Генрих.
— Уже отправил ему письмо.
— А он?
— Пока не отвечает.
— Ты совершенно теряешь голову, Фео! — Баронесса с трудом сдерживала негодование. — Допустим, мы тоже виноваты, допустим! Но нельзя же теперь всю жизнь казнить себя!