Формула смерти

Начиная с Г.И.Куприяновой, встретившей меня у калитки (она клялась, что не знает, зачем пошла в этот день и в этот час к нам: а пошла она, даже не позвонив предварительно по телефону, что обычно она делает), потянулась ангельская цепь случайностей, которая, хоть и прошла через этап клинической смерти, но все же закончилась моим выздоровлением. «СП» в Завидово, как правило приходит по вызову не раньше, чем через час (одна машина на весь поселок). «СП» в Завидово редко заправлена бензином, которого хватило бы до Канаково. По дороге машина «СП» вполне могла сломаться, ибо очень старая. На мосту через Волгу при въезде в город часто бывают «пробки», ибо мост построен очень давно. В больнице могла бы дежурить практикантка (врачей в инфекционной больнице не хватает, и поэтому подрабатывают практиканты – студенты 5—6 курсов Тверского медицинского института). То, что дежурила Н. Д. Веселовская – случайность. Она вышла на это дежурство, чтобы освободить себе день, для поездки в Ленинград, где в мореходном училище учится ее сын. К серии «ангельских» случайностей нужно отнести и то, на время моего поступления в больницу, там были все, необходимые для моего спасения лекарства. В наше время даже в городской больнице такое бывает не часто.

Находясь под капельницами в первые часы, после клинической смерти, я все же не чувствовал себя ни больным, ни слабым! Через сутки пребывания в боксе, у меня днем случился приступ сильной тахикардии, что всполошил моих врачей, Сальмонеллез чреват различными осложнениями, в том числе – на сердце. Но, к моему счастью (этот приступ – субъективно очень неприятна вещь), приступ быстро сняли. Еще несколько дней мне пришлось принимать сердечные препараты. Я потерял двадцать килограммов веса за трое суток «борьбы» с сальмонеллезом (о котором, повторяю, я и не догадывался: кстати, не для похвальбы скажу, что за 30 лет врачебной практики, я ни разу не ошибся в постановке диагноза и ни разу не допустил врачебной ошибки!). Сознание болезни пришло ко мне лишь тогда, когда мне разрешили вставать с постели для утреннего и вечернего туалетов. Отсоединенный от капельниц, когда я в первый раз зашел в туалет и посмотрел на себя в зеркало – я себя не узнал! Из зеркала на меня смотрел очень старый и очень худой (как обитатели фашистских концлагерей!) человек! Но этого еще для меня было мало, чтобы до конца понять, что я перенес. Полное осознание случившегося со мной произошло только тогда, когда я попробовал там, в ванной комнате бокса, отжаться от пола на вытянутых пальцах. Как я делал ежедневно, просыпаясь по утрам дома. С вытянутыми пальцами сразу ничего не получилось – они раздвинулись, и я стал опираться на ладони. Во время первого отжима от пола у меня очень больно свело судорогой руки и ноги. Я упал на пол. И сразу ясно понял, что очень болен! Я испугался! Но, честное слово, не того, что могу умереть, или что у меня разовьются какие-нибудь серьезные осложнения после болезни. Нет! Я испугался, что не смогу подняться с пола, и что мне придется кого-нибудь звать на помощь! Потом, когда через минут пятнадцать мне все же удалось подняться на ноги, мышцы которых тоже были стянуты судорогой, и боль в них была такая, что я едва сдерживал слезы, я безмерно был благодарен за это судьбе! Первые шаги я сделал на полусогнутых ногах, превозмогая адскую боль. Держась за спинки соседних кроватей, я медленно добрался до своей. Соседи по боксу, видя, как я передвигаюсь, предложили свою помощь. Они решили, что у меня от слабости кружится голова. Но голова моя не кружилась, и слабости никакой я не испытывал. А на другой день после этого случая, когда я умылся сам, но зарядку не стал пробовать делать, во время обхода Натальи Дмитриевны (сорокалетняя, весьма обаятельная и женственная особа), когда она, приспустив мое одеяло и обнажив мне живот, только коснулась его своими теплыми пальцами, как мой организм отреагировал молниеносно сильной эрекцией. Наталья Дмитриевна прямо посмотрела мне в глаза, от чего по телу моему побежали приятные мурашки. Ничего не сказала. Очень медленно, продолжая касаться моего голого живота пальцами, она накрыла меня, под подбородок одеялом. На этом она свой осмотр закончила. А через час перевела меня в отдельный бокс. Вечером она заглянула ко мне в бокс, не входя, и, неожиданно попросила проконсультировать свою подругу. Я, конечно, согласился. И через сутки, в просторном кабинете Натальи Дмитриевны (получив от нее заверение, что никто нам не помешает!), я «консультировал» весьма симпатичную особу, открывая в своем организме неожиданные параметры жизнеспособности. Так, очень скоро после общения с «пациенткой», я почувствовал, что мне трудно говорить из-за слабости. Страшно хотелось прилечь… С «пациенткой»!

В свой бокс я возвращался без судорог в ногах и без слабости в коленях! Я вспомнил, что кто-то сказал: «Не важно, как тяжело ты был болен. Важно, как ты быстро поправишься!» Я поправлялся чрезвычайно быстро. Досрочно был выписан домой. Жена моя, пережила не без страха мою болезнь (Наталья Дмитриевна прямо и честно сказала моей жене, которая приехала в больницу на второй день моего пребывания в реанимации, что «шансов у меня выжить 25% из 100%). Зато, она подобрала для меня исключительную диету, которую и доставляли они с сестрой мне в больницу через день. Если спасла меня Наталья Дмитриевна. то выздоровел я благодаря своей жене!

Я до сих пор удивляюсь поведению своей мамы. У меня с ней всегда были и остаются и сейчас очень глубокие отношения. Если и существует парапсихология, то в полной мере она присутствует в наших с мамой отношениях! Мы все о состоянии друг друга знаем всегда, вне времени, и вне пространства! Моя мама, Черносвитова Зинаида Антоновна – очень сильная и одаренная личность. В 78 лет она, вместе с моим 80-летним отцом, организовали первый в СССР Фонд милосердия и здоровья, опередив тем самым на несколько лет волну появлений аналогичных «фондов», прокатившуюся по стране. Президент Б. Н. Ельцин, потом из рук в руки, у себя на Завидовской даче, вручил моей маме чек на 80 миллионов рублей для покупки «Дома милосердия». Несколько лет этим домом была наша дача, куда из многих капиталистических стран, в том числе из США. Германии, Франции и других стран, шли «фуры» с продуктами и одеждой. О маме очень много писали центральные газеты. Она получала многочисленную почту на разных языках из-за рубежа. Ее приглашали на международные симпозиумы. Она отвечала на многочисленные зарубежные письма, рассказывая о работе своего «Фонда». Это было, когда распадался СССР. Мать Тереза и принцесса Диана, как сообщали неоднократно их секретари, собирались в Завидово для знакомства с моей мамой и ее «Фондом». (Сейчас – ирония или знак происходящего в нашей стране, не знаю, но на месте «Фонда милосердия», организованного и 11 лет возглавляемого моей мамой, в доме, купленном на деньги первого Президента России – похоронное бюро, деятельность которого финансируется каким-то американцем).

Это – лишь штрихи к портрету моей мамы. Выше я писал, что, когда я «боролся» со рвотой и поносом, и ждал от своего организма победы над ним, моя мама практически тоже не вмешивалась, лишь робко предлагая мне то какое-нибудь снадобье, то вызвать врача. И, как потом призналась, поняла, что я умираю и умру!

Я еще находился в реанимации, когда она вместе со всей семьей Куприяновых, навестила меня. Куприяновы могли видеть только окно реанимации, в которой я лежал. А мама смело прошла в отделение и долго беседовала с Натальей Дмитриевной у нее в кабинете. Так же, как и моя жена, она узнала от врача, что «выжить у меня 25% из 100». Выйдя из кабинета врача, она передала мне записку, в которой спрашивала моего согласия на перекрытие крыши дачи (крыша во многих местах протекала), и на разрешение воспользоваться для этого моими деньгами, которые скопились у нее от моих ей «подарков». Получив от меня «добро», она больше меня не навещала. Иногда, звонила Наталье Дмитриевне, спрашивая о моем состоянии. Пока я поправлялся от сальмонеллеза, моя мама полностью перекрыла крышу нашей дачи! Меня выписали из больницы досрочно, для того, чтобы я «набирался сил, живя на даче». (До Москвы я еще не смог бы доехать). Будучи на даче, я почти все время проводил в постели, ибо был очень слаб. Наступил день рождения мамы. Совершенно «забыв», что в доме больной сын, она устроила себе грандиозный праздник. Я пережил этот день, как кошмар!. Самое страшное, что я целый день умирал с голода! Мне хотелось манной каши, а мама и ее гости предлагали мне различные салаты с яйцами и майонезом! И еще – копченую колбасу!

Мама в 1941 году похоронила своего первого ребенка, четырехлетнюю Светочку. А через год – двух с половиной летнего Славочку. Оба ребенка умерли от сальмонеллеза. Они похоронены где-то на Преображенском кладбище, недалеко от могилы первой жены Сталина. Сейчас могилы наши не сохранились. Когда мы переехали в 1950 году на Дальний Восток, то перестали платить за содержание могил и их, видимо, перекопали. Мама хоронила детей одна. Папа в это время воевал на фронте, командовал эскадрильей пикирующих бомбардировщиков. Моя бабушка, Мария Алексеевна Новокрещенова, мать мамы, умерла в возрасте без сорока дней девяносто лет. Также от сальмонеллеза, на даче, в Завидово, где умирал и я. Я знаю своих старших сестру и брата лишь по фотокарточкам. У нас, в связи с частыми переездами родителей, пропали фотоальбомы.

Я знаю Светочку и Славика, лишь как они выглядели, лежа в гробу. Бабушку умерла, когда я водил ей внутривенно сердечные препараты. Последние ее слова были: «Не мучь меня! Я хочу умереть!» Перед смертью она очень страдала, умирала долго. Потом, в 1989 году, будучи на Капри с известным советским доктором богословия, Алексеем Ильичем Осиповым, я задал ему вопрос: «Почему так долго мучилась моя бабушка перед смертью? Ведь она прожила жизнь праведника – всю себя, не смотря на выдающийся талант певицы (приглашали работать в Большой театр) и редкостную красоту, посвятила семье дочери! На что Алексей Ильич ответил: «Чем дольше в постели, тем меньше в аду». Моя бабушка была старой веры. Вместе с Григорием Распутиным она уговорила Николая Второго встретиться с старообрядцами. Николай Второй послушался их совету и встретился с представителями старообрядцев. Эта была первая и единственная встреча царя с старообрядцами, с момента Раскола. Фотокарточку, на которой эта встреча запечатлена, я подарил музею, что организовали во дворце Феликса Юсупова в Санкт-Петербурге. В том самом дворце, где было совершено покушение на Распутина.

Трагедия

«Сердце – любовных зелийЗелье – вернее всех.Женщина с колыбелиЧей-нибудь смертный грех.Ах, далеко до Неба!Губы – близки во мгле…– Бог, не суди! – Ты не былЖенщиной на земле!»(Марина Цветаева)

Когда древние греки были еще дикими данайцами, а не эллинами, то есть, когда Рим не подчинил себе Египет, трагедия (tragodia) имела единственный и конкретный смысл – козлиная песнь. Мне долго было непонятно, почему Эсхил, отец трагедии в современном понимании этого слова, «козлиной песнью» называл свои произведения. А, вслед за ним, и Софокл, и Еврипид. Потом, Шекспир и Кальдерон. А во времена классицизма Корнеля и Расина, уже забыли первоначальное значение слова трагедия.

В начале 90-х годов судьба близко свела меня с аварцами: великими, такими, как Расул Гамзатов и Али Алиев, и простыми, такими, как «гунибский Хемингуэй» Омар Гаджи, и мой коллега Ахмед Рамазанов. Подробно о нашей дружбе и встречах, как в Махачкале, так и единственном в мире по своей красоте и богатейшей истории горном ауле Чохе (последнее прибежище легендарного 3-его имама Шамиля перед его пленением царскими войсками), я написал в книге «Пройти по краю» (М., «Современник», 1989 год). Ахмеду и Омару я благодарен за то, что узнал, что такое козлиная песнь, и понял, почему Эсхил этим именем назвал свои произведения.

Вот, что такое лебединая песнь, все знают! Я тоже знаю, но мне никогда не приходилось ее слышать. А козлиную песнь я услышал в Чохе. Когда я рассказал Ахмеду и Омару о начальном значении слова трагедия, они ни сколько не удивились тому, что Эсхил выбрал именно это слова для обозначения своего жанра. И предложили мне самому услышать козлиную песнь.

Когда вожак стаи, старый козел проигрывает схватку с молодым соперником и изгоняется из стаи, он идет на самую высокую скалу, и, спев свою последнюю песню, бросается в пропасть. Несколько ночей нам понадобилось для того, чтобы подкараулить такого козла. А ночи в Чохе – божественные! Звезды и луна такие яркие, что слепят глаза, и так близко от смотрящего на них, что кажется, можно достать рукой! Тишина в горах такая, что давит на уши. А лунное и звездное небо в абсолютно прозрачной сплошной темноте охватывает тебя со всех сторон, а не так, как мы, городские и степные жители, привыкли его видеть – над головой.