Формула успеха
Шрифт:
В тот же вечер машины с громкоговорителями объехали Эйндховен и окрестности, возвещая, что если люди не хотят, чтобы господина Филипса расстреляли, им следует вернуться к работе.
Жена также понимала, что от этого зависит моя жизнь, но была уверена, что последнее слово в вопросах жизни и смерти — за Богом. Поразительно, но она крепко спала в ту ночь, а наутро сладкой музыкой ей был стук сотен деревянных сабо — мимо нашего дома люди шли на работу.
Тюрьму в Харене курировало гестапо, но мы были арестованы инспекцией по вооружению, иначе говоря, армейской службой. А поскольку между гестапо и армией всегда тлело соперничество, гестаповцы ничего особенного против нас не имели. В результате мы четверо не так уж и плохо там жили. Помимо обычной тюремной пищи получали посылки из дому. Каждое
В первую неделю нашего там пребывания мы с Холстом сидели в одной камере. Это было отлично: сколько угодно общих интересов, и оба мы не зануды. Во время прогулок можно было всласть наговориться с Дейкстерхейсом и де Врисом. Так что это был удар для меня, когда через неделю их всех освободили, а меня оставили под замком.
Один из наших охранников был немец, который раньше жил в Польше, где сам сидел в заключении. Когда моих коллег отпустили, он выразил мне свое сочувствие. Но по зрелому размышлению я увидел случившееся в ином свете и сказал ему, что так оно даже лучше. После того, что произошло в тот злосчастный понедельник, мое скорое освобождение могло выглядеть подозрительно. Люди могли сказать: «Вот, пожалуйста, — рабочих расстреливают, а Фриц Филипс вышел, как ни в чем не бывало!» И охранник со мной согласился.
Итак, я стал обживаться и готовить мою камеру к длительному в ней пребыванию. Жена привезла мне скатерть, коврик на пол, две репродукции Ван Гога. Мне даже провели электричество, чтобы можно было пользоваться бритвой «Филишейв».
В общем, я был счастливчиком. Не беспокоился о семье, потому что знал, что жене по плечу любые трудности, и не было оснований бояться, что я потеряю работу, — именно эти заботы не давали покоя большинству моих собратьев-заключенных. Мелкие торговцы волновались о своих магазинах, о сыновьях, отправленных на работу в Германию, о женах, которые выбивались из сил. Но более всего поддерживала меня моя нерушимая вера. Я верил, что Господь меня не оставит. И если не считать нескольких дней недомогания в результате инфекции, за все время заключения у меня не было ни единой бессонной ночи.
Мне разрешали общаться с заложниками, оставленными в этой тюрьме после того, как сотни других перевели в близлежащую деревушку Сент-Михельгестель. Дело в том, что, желая держать голландцев в узде, немцы перешли к тактике широкомасштабных арестов тех людей, которые пользовались в стране популярностью. Их брали в заложники. Заложники, оставленные в Харене, были вынуждены присматривать за заключенными. Тех держали по четверо в камере и подвергали допросу с пристрастием. Вынудив же признание, перевозили в Утрехт, где подвергали суду военного трибунала, который приговаривал их к заключению в концлагере в Вюгте, а то и к смерти. В тех коридорах тюрьмы, где располагались их камеры, висело гнетущее напряжение.
Меня допросили лишь через три недели после заключения в Харен. Я осведомился, как имя того, кто меня допрашивает.
— Вам не положено знать, как нас зовут, — был мне ответ.
— Хорошо, — сказал я.
Что мне еще оставалось? Однако позже выяснилось, что это был Йозеф Шрайдер, видный деятель германской контрразведки и одно из основных действующих лиц операции «Английская игра». В этом своем качестве он после войны был свидетелем обвинения по знаменитому делу Антона ван дер Вальса, в январе 1950 года приговоренного к смерти за коллаборационизм. Суть альянса между Шрайдером и ван дер Вальсом состояла в том, чтобы заманить в ловушку деятелей Сопротивления.
Эти люди прибывали из-за океана, по воздуху либо морем, и попадали прямо в руки гестапо. Германская контрразведка встречала их сразу по приезде и арестовывала. Мы слышали об этой трагедии и не могли взять в толк, как серьезные люди за океаном не понимали, что здесь что-то не ладно. Мы делали все, что могли, чтобы предостеречь их, но наши усилия пропали даром, и многие деятели Сопротивления были расстреляны. Некоторые после ареста сидели в одиночках на верхнем этаже нашей тюрьмы.
— Господин Филипс, — начал допрашивающий, — как это получается, что всякий раз, когда мы сталкиваемся с сопротивлением, в этом
оказываются замешаны работники «Филипса»?— Ничего удивительного, — сказал я. — «Филипс» — самая крупная компания в Голландии. Если взять процентное содержание индустриальных рабочих, которые работают на «Филипсе», все равно получается большая доля. Если же учесть и то, что мы делаем радиоприемники, а сопротивление не может осуществляться без средств связи, то все становится еще понятней. И еще одно обстоятельство: как правило, самые предприимчивые люди в стране неизменно оказываются на «Филипсе». Таким образом, естественно, что среди работников нашей компании так много участников Сопротивления. Было бы странно, если бы было иначе!
— Господин Филипс, а вы сами участвуете в Сопротивлении?
— Да, когда веду переговоры с «вервальтерами».
— Но разве вы не верите в деятельное противодействие и саботаж?
— Нет, не верю. Так исхода войны не решить. Войны выигрывают в других местах.
— И все-таки вы настроены против Германии!
— Нет, я не против Германии. Я против национал-социализма.
— Почему?
— Потому что я верю в учение Иисуса Христа. Он никогда не делал различий между расами. Совсем не этому Он учил. И Он всегда подчеркивал, что у человека есть своя совесть. В вашей же системе совесть совсем не принимается в расчет. Только один авторитет признается — авторитет государства, и государство решает, что хорошо, а что плохо. Это полностью противоречит моим религиозным убеждениям. Я твердо верю, что такая система обречена на поражение.
— Вы член группы «Моральное перевооружение»?
— Такого просто не может быть. Это не группа, и там нет никаких членов. Это всего лишь люди, которые решили жить, соблюдая нормы, в верности которых они глубоко убеждены. Так что списка членов вам не найти. Его просто не существует.
Тут он начал допрашивать меня об одном из наших местных работников, заместителе управляющего, который, будучи и человеком хорошим, и специалистом прекрасным, оказался вдруг квислинговцем. Я огорчился — он мне искренне нравился, — вызвал его к себе в кабинет и откровенно сказал, что не могу понять, зачем он это сделал. Он попытался объяснить, почему вступил в партию, а я, в свою очередь, попробовал переубедить его, рассказав, как немцы ведут себя в Польше. Этот наш разговор с ним, скорее всего, произошел в августе 1940 года. Впоследствии мое уважение к этому человеку иссякло: он повел себя странно, обещал немцам всякую помощь, не имея для этого решительно никаких возможностей. В конце концов его арестовали и допрашивали день за днем, так что и наш с ним разговор выплыл наружу. Показания запротоколировали и внесли в мое дело. Теперь мне их зачитали. Я расхохотался:
— Но, дорогой мой, неужели вы думаете, что я стал бы говорить такое квислинговцу? Вы что, считаете меня настолько глупым? Чтобы говорить подобные вещи такому человеку, как он?
— Да… да…
— В конце концов, вы не можете не знать, что он не в себе!
После этого он перешел к моей поездке в Швейцарию.
Я рассказал ему обо всем очень подробно, не преминув проехаться по адресу моих компаньонов, которые своим поведением чуть не довели меня до нервного срыва.
Наконец всплыла наиболее важная тема допроса: мое поведение в канун и после Первого мая, что, собственно, и было прямым основанием для моего ареста. Следователь хотел вникнуть во все подробности дела. Вот тут-то мне и пригодилось то, что я записывал все свои действия и разговоры. Прежде всего я смог доказать, что я сам продолжал нормально работать и даже принимал экзамены в ремесленном училище, когда у всех остальных был выходной. Удалось доказать также, благодаря моим записям, что в такое-то время я связался с инспекцией по вооружению и мы пришли к некоему соглашению; и что в такое-то время я встречался с конкретным «вервальтером», он мне сказал то-то и то-то и наше решение было таким-то. Все было совершенно прозрачно, все мои действия были «запротоколированы» мною же буквально по часам, и не представлялось решительно никакой возможности обвинить меня в саботаже. Вскоре я понял, что следователь склоняется в пользу моих показаний и не видит причин задерживать меня дольше. Секретарь вел протокол, который мне пришлось подписать.