Форт Далангез

Ковших руководил нами. Тараторил, что твоя весенняя сорока:

— Э-э-э… ты расставь всё это… разложи… каждому из господ предложи… Всё, что смог достать, господа! Заказать что-либо нынче невозможно — почта работает с перебоями, цензура, военное положение и всё такое… Но кое-что и в такое время возможно. Господин Масловский, ну что же вы? Прошу, придвигайтесь поближе к нашему шалашу. Лебедев, разливай. Ах, ти, морда! Ну, пшёл! Ступай же, милый…

Температура этого шпака касалась не только нас, почитавшихся им за самых распоследних трактирных лакеев. Господам офицерам также уделялось внимание. Этим героям Саракамыша, участникам стычек на вечно немирном Кавказском театре, доставалось от него полной мерой. Ковших, со свойственной всем евреям плутовской задушевностью, считал себя ровней нашим героям и войсководителям. Да что греха таить, Ковших почитал себя одним из них. Отцы же наши офицеры, в силу особливой своей воспитанности и высокой образованности, соблюдали по отношению к купцу первой гильдии и почётному гражданину города Кострома — Господь один ведает, в каком краю могущественной русской земли город этот расположен, — особый офицерский аппетит, то есть делали вод, будто говорливая ретивость Ковшиха их ушам хороша и приятна.

Напитки за неимением иной посуды разливали в большие рюмки резного стекла тюльпанной формы. Из таких рюмок турки пьют чай в их турецких чайханах. Вот черти! Выкид у таких рюмок получается большой, а оттого господа офицеры быстро захмелели, при этом из глаз черкесов 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков аппетит офицерской воспитанности совершенно ушёл, зато появился озорной блеск. Старший из бородачей, адресуясь к тараторке-Ковшиху, самым наглым образом лезшему в офицеры, поигрывал скулой особенно. Их благородие поручик это положение мигом ухватил за основание хвоста. И дело пустилось вскачь к самому изобретательству.

— Наступление зимой, по колено в снегу… — рассуждал Ковших. — Хорошо ли это? Правильно ли? Я постоянно думаю о нашем русском солдате. Господь мой всемогущий! Если температура опускается ниже минус шестнадцати по Реомюру, то вероятность смерти от переохлаждения возрастает по сравнению с вероятностью смерти от случайной пули!

— Не далее как вчера, мы с тобой кружили над Чобан-деде в облаках шрапнельных осколков. Сколько было по Реомюру? — возразил их благородие Мейер.

— Минус семнадцать по Цельсию, — быстро ответил их превосходительство полковник Масловский.

— То-то и оно, Адам. Минус семнадцать по Цельсию, а от тебя пар валил. Не со страха ли такая повышенная потливость? Или ты так пылко желал гибели всем туркам, что твой организм требовал дополнительного охлаждения и в двадцатиградусный мороз?

Не желая считаться трусом, Ковших, по еврейскому обыкновению, быстренько переставил разговор на иные рельсы:

— Война, конечно, большое зло, — объявил он. — В том смысле, что для торговли большая помеха. Например, в данный момент буквально всё Чёрное море усыпано турецкими минами. Даже каботажное плавание вдоль берегов представляет некоторую опасность. Не далее как этим летом, я лично побывал по торговым делам в Трабзоне. Добирался очень тяжело и долго. Кроме того, у меня лично возникают сомнения относительно целесообразности ведения военной кампании зимой. Сам я мёрз ужасно, летая с Мейером над заснеженными горами. Только страхом единым и согревался. Господь мой всемогущий! Да что там я? Сколько православного народа перемёрзло! О турках я, разумеется, не беспокоюсь.

— По торговым делам? В Трабзоне? — с заметным нажимом переспросил его превосходительство полковник Масловский.

— Торговец? Может быть, ростовщик? — усы его превосходительства полковника Пирумова грозно шевелились.

Ковших с воистину еврейским проворством новым зарядом болтовни отражал непростые вопросы господ офицеров, словно в конг-конг какой-нибудь играючи.

— Тю! Берите ниже, господин Даниэль-бек, — взры-чала одна из черкесок. — Где торговец, там и шпион. Трабзон — турецкий порт, где этот господчик каким-то образом сначала оказался в военное время, а потом, меж каменьев и скал ужом просочившись, наново в расположении Кавказской армии оказался. На аэропланах тут кружится. Всё уж знает, везде разнюхал, в офицерское собрание втёрся!..

Борода над воротом черкески встала дыбом, и вопрос об изобретательстве также возвысился.

Я приблизился к сложенному в углу оружию: саблям, нагайкам, винторезам, по большей части принадлежащим подъесаулам Зимину и Медведеву. С огромными в узорчатых ножнах кинжалами черкески 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков никогда не расставались. В то время как подъесаул Медведев бушевал, изрыгая густым басом самые страшные подозрения, а его лепший товарищ грозно вращал очами, поминутно хватаясь за рукоять кинжала, я мечтал. Иногда лень не чужда даже такому трудолюбивому человеку, как я. Воображение рисовало мне картины примерно такого вида: вот одна из черкесок ломает Ковшиху его рачьи загребущие клешни, в то время как другая остро наточенным лезвием выпускает из того же Ковшиха весь его вельможный подкожный жирок. В то время как я мечтал, его высокоблагородие Евгений Васильевич всем своим видом выражал крайнее беспокойство, постепенно перерастающее в возмущение и даже гнев. Его благородие поручик Мейер пытался урезонить Медведева, хватал его за руки и теснил к двери, изрекая проклятия (а может быть, и оскорбления?) на чистом немецком языке. Но подъесаул ревел громче, чем мотор аэроплана. До изобретательства оставался один небольшой шаг.

— Подъесаул Медведев! — прогремел его превосходительство Масловский.

Черкеска замерла, прислушиваясь. Бас утих.

— Слушать мою команду! Как старший офицер приказываю: прекратить! Мейер! В сторону. Оставьте его.

— Если вы, Борис Иванович, рассчитываете, что кто-то из нас, вот хоть Минбашибеков, согласится стать вашим секундантом при дуэли с подъесаулом, то вы глубоко ошибаетесь, — спокойно проговорил его превосходительство Пирумян-Пирумов. — А вы, вольноопределяющийся… Адам… или как вас там. Прошу объясниться. Сам факт вашего присутствия в офицерском собрании кажется нам странным…

— Ковших мой друг. Он смелый. Он отличный человек! — вскричал Мейер.

Что и говорить, этот без какой-либо формаглисти-ки — самое настоящее благородие.

— Постой, Мейер! Не гоношись! Господь мой всемогущий! Я просто хочу знать, что значит быть военным. Вот так, с младых, как говорится, ногтей, просто встать в строй и всё. Всю жизнь маршировать и выполнять команды. Это просто! Думать не надо! На полном государственном обеспечении! Иное дело — предпринимательство. Тут необходим creative approach…

— Ковших, ты дурак! — фыркнул Мейер.

— Позвольте мне высказаться, — молвил его благородие штабс-капитан Минбашибеков. — Как раз зимняя кампания, по нестерпимой погоде, на труднопроходимом театре — это и есть ваш creative approach, или, по-нашему говоря, искусство стратега, полководческое искусство.

Спокойный тон и благодушная улыбка его благородия подействовала на сцепившихся господ умиротворяюще. Мейер отпустил черкеску, и Медведев рухнул на диван рядом с Зиминым.

— Юденич рискует. Стоит ли? Оправдан ли риск? — ответствовал неугомонный Ковших.

— Командующий — опытный военный и знает цену риску, — ответил полковник Пирумян, окончательно откладывая в сторону газету.

Нерасторопный лакей наконец-то подал кофе, портвейн и сигареты. Лакей зажег спичку, давая Пирумяну прикурить.

— А как же осмотрительность? Не лучше ли дождаться весны и не рисковать при наступлении? — спросил один из неизвестных мне офицеров.

— Нам предстоит штурм фортов. Пойдём напролом при отвлекающем манёвре вспомогательных подразделений, — проговорил его высокоблагородие Пирумян. — В тёплое время года легче наступать, но легче и обороняться. Такова военная логика. Идя против неё, мы получаем преимущество. В Эрзеруме нас не ждали. В этом одна из причин панического бегства турок.

— Мы видели форты с воздуха. Впечатляющая картина. На мой взгляд, позиция Девебойну совершенно неприступна, — раздумчиво молвил его благородие поручик Мейер. — Если только…

— Рискованно. Но если план Юденича сработает…

— Я готов! Я хочу пройти по земле по тому месту, над которым летал в воздухе! Но только сначала я хочу знать, велик ли риск?

— Зачем вам это, Адам Иосифович? — голос полковника Масловского под блистающими нутряной ненавистью взглядами черкесок 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков звучал спокойно и примирительно.