Форварды покидают поле

Сам Ллойд-Джордж их курит. У Степки чуть глаза па лоб не полезли, когда я небрежно открыл перед ним коробку «Дели».

— Где? — спросил он.

— У Куда!

— Платил?

— Нашел дурака! Я травил баланду, а Гаврик слямзил. Сила?

— Ворюга, дешевка, ворюга!..

Как вам нравится этот интеллигент? Набросился па меня, точно я взломал сейф в Государственном банке. Видели бы, как он оттолкнул мои «Дели» и взял у Олега бычок, жалкую сороковку...

Такой это тип, Степка Головня. Попробуй перевоспитай его. Несколько дней избегал меня, словно прокаженного, пока я не поклялся не воровать и даже не брать больше без денег у Куца несчастную колбасу. Нет, Степка рехнулся совсем, но я почему-то и дня не могу прожить без него.

Долго бежать по улице неудобно. Прохожие сторонятся и смотрят с подозрением. Перехожу на нормальный шаг. Теперь легче размышлять о том, о сем. Правда, не стоило вспоминать историю с папиросами «Дели» — захотелось курить да и есть тоже. Раздобыть папиросу можно у Керзона — он торгует невдалеке от Дома металлистов.

Но кто это идет впереди меня, чуть подгибая колени? Зина! Степка говорит, будто у меня лошадиное сердце. Почему же оно мечется сейчас, точно канарейка в клетке? Почему становится жарко и кровь стучит в висках? Никогда со мной такого не бывало, с девчонками у меня вообще разговор короткий...

На Демиевку надо влево, но я следую за Зиной по Жилянской. Она такая нарядная в вязаной голубой кофточке и широкой юбке! Но где ее косы? Ах да, теперь комсомолки кос не носят. Мне жаль Зининых кос. Очень хочется взглянуть, идут ли ей короткие волосы. Неужели она не оглянется? Слежу за каждым движением. На углу Кузнечной она останавливается, ставит на тумбу ногу, чтобы завязать шнурок на ботинке. Два парня, шедшие сбоку, тоже останавливаются, и один из них, в красной майке, слегка толкает ее. Зина падает, а парни продолжают свой путь как ни в чем не бывало. Ах, так? Коршуном налетаю на них, хватаю обоих за загривки и ударяю головами.

Сдрейфили они не на шутку и сразу пустились наутек. Зина с удивлением глядит на меня.

— Вовочка, милый, неужели это ты?

— Я и сам не совсем уверен,— отшучиваюсь я.

— Большое спасибо! Нет, право, лучше быть мужчиной. Как ты здорово расшвырял этих хулиганов!

— Подумаешь, сявки. Все сявки — трусы.

Зина идет рядом и с интересом оглядывает меня.

— Ты очень возмужал, Вова!

Она кладет руку мне на плечо, и по телу пробегает дрожь, словно в меня включили ток.

— Давно я тебя не видела,— говорит она.— Правда?

— Не помню, когда мы с тобой последний раз встречались.

— А я помню. Приятно встречать школьных товарищей.

— Да,— согласился я.

— Ты спешишь?

— Нет, а ты?

— Я с удовольствием погуляю. Хочешь, пойдем в Купеческий сад на вечер молодежи — у меня пропуск на двоих. Я только забегу домой предупредить маму.

— Надо бы переодеться,— неуверенно говорю я.

— Причешись, и все.— Она протянула мне белую гребенку.

Насчет переодевания я сказал просто так. Мой гардероб состоял из стареньких брюк, которые были на мне, и косоворотки, севшей после стирки так, что даже ворот не застегивался.

Пока я расчесывал волосы, Зина не сводила с меня глаз и щебетала:

— Все же ты отчаянный, Вова. Ведь их было двое, они могли тебя здорово отделать.

— Ну, положим!

Это уже было бахвальством. Сейчас она скажет: «Вова, скромностью ты никогда не отличался». Но тут мы подошли к ее дому, и я остался у ворот, пока она ходила к маме. Я заметил: когда я остаюсь один, спесь мигом сходит с меня. Но что делать дальше? Ведь старик ждет денег. Если я пойду с Зиной на вечер, червонец раздобыть не удастся. Как быть?

— О чем ты задумался? — голос Зины прозвучал неожиданно.

— Ты уже вернулась?

— Я ведь только сказала дома, куда иду.

— А с кем — сказала?

— Конечно!

— Твоя мама не очень-то обрадовалась, наверное.

— Не очень,— в тон ответила Зина.

В школе меня распекали на всех собраниях, значит, и Зининой маме я врезался в память. Но у девчонок толком не узнаешь.

— Мама знает, что я с плохими мальчишками не дружу.

— А со мной разве дружишь?

Зина снисходительно улыбнулась, две веселые ямочки появились на ее щеках.

— Ты сомневаешься в моей дружбе? Значит, не веришь и в свою.

— Верить я верю, но дружба, мне кажется, должна быть не такой. Случайно встретиться — разве это значит дружить?

— Да, мы редко видимся, но у меня сейчас по горло нагрузок, Вова. Я ведь по поручению райкома работаю с отрядом юных ленинцев.

— Скучное дело.

— Нет, очень интересно! Мы только что возвратились из похода в Голосеевский лес. Вот весело было! Представляешь — привал в лесу, песни у костра. А запевала у нас в отряде...

— До Степки ему далеко. Вот поет, почище Шаляпина.

— Вова, не преувеличивай. Будто ты слышал Шаляпина!

— Клянусь. Точильщик как запоет — все ребята плачут навзрыд.

— Точильщик? Странная фамилия.

— Это не фамилия. Он ходит по дворам и точит ножи.

— А какие он знает песни?

— О двенадцати разбойниках, «Ревела буря, гром гремел», «Не скорби ты, мать родная», «Заковали меня в кандалы».

— До чего все мрачные песни!

— Веселых песен не люблю,— соврал я.

— Тогда тебе должна нравиться скрипка.

Сразу и не ответишь. Правда, когда бродячий музыкант играл на скрипке у нас во дворе, я слушал его как зачарованный. Голос скрипки казался мне волшебным и рождал тревожную радость.

— Да, люблю,— наконец сказал я.

— Приходи тогда ко мне. Я сыграю.

— У тебя есть скрипка?

— Конечно, ведь я собираюсь поступить в консерваторию. Если твой друг действительно поет, приходи с ним.

Пытаюсь идти в ногу с Зиной, но ничего не получается, я сбиваюсь, так как мой шаг равен трем ее шажкам.

Не стоит водить Степку к Зине домой. Отлично помню ее маму, надменно красивую и важную, с прищуренными близорукими глазами, какую-то чересчур холеную и чистую. Представляю себе, что она скажет, если мы с Точильщиком ввалимся в ее хоромы! В моем воображении квартира Зины была чуть ли не дворцом: с такой мамой жить в клетушках, наподобие наших, невозможно. Степка с его малиновым носом вряд ли придется ей по вкусу, да и я...

Мы уже прошли Прорезную улицу и приближались к Думской площади. Рядом с Зиной я всегда ощущал тихую и непонятную радость, а сегодня мне было особенно хорошо и от случайного прикосновения Зининого плеча, и от милой улыбки, и той душевности, что была, пожалуй, самой привлекательной ее чертой. Увлекшись разговором, Зина взяла меня за руку, и таинственное тепло наполнило всего меня. Ни у кого, наверное, ладони не бывают такими теплыми, как у Зины. Пальцы у нее длинные и какие-то хрупкие, точно вот-вот надломятся. От прикосновения этих волшебных рук во мне вспыхивает жажда совершить нечто необыкновенное, поразить и восхитить всех.