Форварды покидают поле

Иногда он указывал на огонь в печи.

— Попробуй не подкладывать дров — огонь погаснет. Так и работа — она как топливо для человека. Без нее все в нем погаснет, и тогда перестанут цвести сады, чертополохом зарастут поля, жизнь замрет.

Мои размышления прерывает Саня. Степки он не нашел и теперь злится.

Чего он спаниковал? Рвать когти умеет... Кого испугался, пижон несчастный! Думаешь, за нами гнались? Тот начальник, может, знать нас не знает.

И все же мы нашли Точильщика. Он спокойно дремал в кустах.

— Куда вы пропали, чудаки? — благодушно спрашивает он, потягиваясь.— Я же битый час вас шукал, факт! Думаете, кому-то охота за нами гоняться по такой жаре?

— Так чего ж ты драпал, как заяц?

— Эге! Повяжи он нас — и мы загремели бы на всю Россию.

Степан замечает у меня в руках гитару.

— А где брезент, брусья, шары?

Мы с Санькой переглядываемся. Нет, подумайте, какова наглость! Бросил товарищей на произвол судьбы, первый пустился наутек и еще требует чего-то.

Я склоняю голову и становлюсь на одно колено:

— Пан атаман! Под вашим смелым командованием все брошено на поле боя.

Итак, труппа полностью разорена, банкротство неминуемо. Без реквизита выступать невозможно. Xорошо, что осталась гитара.

— Гитару я не бросил, а ты спасал только собственную шкуру.

Точильщик виновато молчит.

— Испугался чахоточного милиционера,— продолжаю донимать его.— Теперь остается ногти грызть, жрать ведь нечего.

— Успокойся, герой, живы будем — не помрем.

Степка ведет нас к лодке, надежно упрятанной в лозняке. Трезор, застывший на посту, бурно радуется нашему появлению.

Громадная пшеничная паляница и куча спелых яблок под сиденьем на корме кажутся нам восьмым чудом света. Степка самодовольно глядит, как мы насыщаемся.

— Так вот,— говорит он,— давайте сматывать удочки из Триполья.

— Почему?

— Бежать за нами начальник не стал. Может, у него больное сердце. А выследить постарается обязательно.

— В милицию с больным сердцем не принимают,— авторитетно замечает Санька.

Вспоминаю желтое, как пергамент, лицо милиционера.

— Может, у него паховая грыжа?

— Сколько мечтали о Триполье, а теперь... Так и не увидим живого зеленовца,— сожалеет Санька.

— На кой он тебе сдался?

— Ты же хвастал, что хоть одному отобьешь печенку.

— Не для этого я сюда плыл,— отвечает Степан.— Пропади они пропадом. Думаешь, тот старик сторож — не зеленовец? Он, гад, еще чуток — и кокнул бы меня. Факт! Под ружьем привел в сад. Батькина трубка и ремень спасли меня.

Лишь теперь я заметил, что Точильщик подпоясан шпагатом, а курит самокрутку. Ну и ну! Никогда не подозревал Степку в трусости. Отдать первому встречному бандюге такую трубку! Да ведь ей цены пет. В темноте закуришь, а у Мефистофеля сразу глаза огнем вспыхивают.

Снова «Спартак» взял курс на юг. Сидя на веслах, я с тайным злорадством гляжу на Трезора: за несколько дней он сильно осунулся, морда вытянулась, зеленоватые глаза ввалились, даже красивая шерсть полиняла. Есть было почти нечего, к тому же он, со своим собачьим упрямством, пренебрегал фруктами. Впрочем, я также всем овощам и фруктам предпочитаю колбасу и мясо, которых мы были начисто лишены. Даже непритязательный в еде Степка и тот стал поговаривать о борще, о супе и предложил свернуть в залив, чтобы наловить рыбы для ухи. Но у нас даже нечем было разжечь костер.

А теперь еще солнце палит неумолимо. У Трезора язык вывалился из пасти. Санька сидит на корме, опустив ноги в воду, и читает стихи о звездах, которые тысячи лет глядят на нас с неба. Ну и память у человека! Читает Санька все от Конан-Дойля до Библии. Стоит ему один-два раза прочесть стихотворение — и даже через месяц он может вспомнить его слово в слово. Ну пусть стихи, но ведь он читает по памяти рассказы Чехова.

Я стараюсь держаться у самого берега. Здесь легче грести, а нам хочется до наступления сумерек попасть в Стайки и там устроиться на ночлег.

СЧАСТЬЕ УЛЫБАЕТСЯ НАМ

Счастье величаво плыло кильватерной колонной навстречу бригу «Спартак». То были самые обыкновенные утки, беспечные и доверчивые домашние птицы, ничего не

смыслящие в человеческом коварстве. Я даже почуял нежный запах бульона, в котором плавают пупок и желтые крылышки. С Санькой, очевидно, происходило то же самое: в глазах его зажглись боевые огоньки. Пришел в себя и дремавший боцман. Наклонившись вперед, он ласково забормотал:

— Гу-гу-гу... Гу-гу-гу... Чтоб вас Степа съел, чтоб вас Степа съел!

Трезор подтянулся, по телу его пробежала нервная дрожь. От волнения у меня пересохло в горле. Я перестал грести. Саня тихо подгребал одним веслом, направляя лодку во фланг утиной флотилии. Быстро раздевшись, мы со Степкой одновременно плюхнулись в воду, едва не опрокинув лодку. Утки с кряканьем бросились в разные стороны. Я уже почти настиг их вожака; еще одно усилие, еще один взмах руки — и вдруг слышу:

— Ану, хлопче, вилазь...

Я и сам уже мечтал ощутить под ногами твердую почву, А утиное племя подняло такой шум, словно их всех собирались истребить.

На берегу стоит дядька в холщовой белой рубахе и таких же штанах, с буденновскими пшеничными усами и лицом цвета жженого кофе. Одной ноги у него нет, ее заменяет деревяшка. Наверно, это хозяин утиной флотилии.

— Кажуть вам — вылазьте, хлопцы,— спокойно повторяет он.

Мы со Степкой -первыми предстаем перед одноногим, Санька, не желая оставлять нас в беде, также причаливает к берегу. Рядом, поникнув головой, с виноватым видом плетется Трезор.

На пригорке, невдалеке от берега, стоит хата — белая с голубыми оконцами, опрятная и нарядная, как невеста.

— Вы что, хлопцы, гайдамаки? — спрашивает одноногий.

Из садика выпорхнула, словно мотылек, девчонка лет четырнадцати, в светлом платьице и белой косынке.

Глядя на дядьку, на его добрые с хитринкой глаза, прислушиваясь к его душевному, с хрипотцой, голосу, я даже успокоился.

И вдруг Степка вышел чуть вперед и, стягивая шпагатом штаны на животе, сказал:

— Здравствуйте, дядя!

— Дай тебе бог здоровьячка, племянничек.

— Град и ливень застали нас ночью на реке и всю жратву начисто попортили, факт,— бойко рассказывает Степка и вдруг, указав на меня, совершенно серьезно добавляет: — А у Вовки нашего хвороба, он вроде припадочный сделался от голода.