Фотограф смерти
Шрифт:
– Леночка! Леночка! – Динка стояла, отделенная чертой горизонта, и махала руками.
Какая она нелепая!
Толстая-толстая! И лицо как блин, с пятнышками угрей. Елена послала Динке воздушный поцелуй. Пусть ее… Лене хорошо. Ей давно не было настолько хорошо! Еще бы до солнца добраться. Оно тоже на ромашку похоже, вон, лучики-лепестки расправило, готовясь обнять.
– Ленка! Проснись!
По лицу шлепнуло мокрое и скользкое, и Елена с визгом вскочила.
– Проснись, говорю, – Динка вытерла руку о Еленину блузку. – Полчаса добудиться не могу. Уже думала, что каюк тебе, подруга.
В глазах Динки
– Ты мои вещи не трогала? – поинтересовалась она, приблизив лицо вплотную к Елениному.
– Н-нет. Убрала только.
– Да ну?
Кожа лоснится. Еще год-другой и увянет, только Динка не умеет о будущем думать. Зачем, если ей и в настоящем хорошо?
– Нечего разбрасывать! – Елена стерла воспоминания о пакетике с белым порошком. – Свинарник, а не квартира! Захочешь кого пригласить…
– Кого, Ленусь? – Динка отодвинулась. Поверила? Скорее да, чем нет. Убедит себя, что дозу где-то в другом месте посеяла.
– Кого-нибудь.
Неприятно удивила слабость. Елена ведь выспалась. Легла рано, встала… встала поздно – взгляд на часы подтвердил, что полдень скоро, – а все равно спать хочется.
– Лен, а Лен, чай пить будешь? У меня цейлонский. Настоящий. С Цейлона привезенный, – Динка смотрела ласково. С чего это вдруг?
Раньше проще: квартира пополам, остальное – врозь. И не надо бы соглашаться на предложение, но Елена кивнула. Чаю хотелось. И непременно сладкого, чтобы не с заменителем, а с настоящим, свекольным сахаром. Бабка его в банке поллитровой держала, зачерпывала экономно, боясь рассыпать желтоватые крупинки. Сахар от лежания слипался комочками, и Ленка – тогда еще Ленка – выковыривала их, засовывала в рот и держала на языке. Сахар таял…
– Не, подруга, с тобой явно что-то не то, – Динка провела ладонью перед глазами. – Ширнулась?
– Я?
– Ну не я же, – Динка загоготала, но как-то натяжно. А Елена с удивлением обнаружила, что сидит на кухне, что в руках ее огромная пластиковая кружка с надписью «Хелен» в окружении стразов. Некоторые выпали, совсем как зубы у старухи. И дырки остались неприятные.
– Если чего, то свистни просто. Прикрою.
Ну да. Валику моментом доложит, а тот и Мымре. Мымра же… Мымра ничего не сделает, потому как сама с Еленой сделку заключила. Так что может Динка со своими фальшивыми любезностями лесом катиться.
Динка осталась на месте, сидела, курила, стряхивала пепел в кружку с «настоящим цейлонским» и ждала новостей, как гиена падали. А не дождавшись, забросила крючок.
– Тут слушок пошел… проект на носу… тебе Мымра ничего не говорила? Ну… вы же с ней подружки теперь?
– Неужели?
– Вас Валик видел. Говорит, тебя в загранку отправят.
А вот это что-то новенькое. Про заграницу Мымра ничего не говорила.
– Не знаю. Она просто сказала, что есть работа. Для меня.
– Ага, – Динкино «ага» ни к чему не обязывало, но служило лишь для заполнения паузы в разговоре.
– А что Валик еще говорил?
Динка могла бы фыркнуть. Или встать, выйти, оставив Елену наедине с вопросами. Или еще что-нибудь придумать мелкопакостливое. Но она откинулась, затянулась и вместе с дымом выдохнула:
– Что билет в один конец.
А чай не сладкий, с заменителем, сколько ни сыпь, не
сладкий. Сахар – вот правильное наполнение. И батон с маслом. Темная корочка, крошащаяся мякоть и куски сливочного масла…– В прошлом году была одна вроде тебя. Тихая. Подрабатывала на подхвате, не своя, не чужая. А Мымра вдруг в ней звезду узрела.
Злословит. Динка чай пьет с сахаром. И батоны ест. Потому что дура и на таблетках сидит.
– И ушла та звезда в неизвестном направлении… и с тех пор нигде не объявлялась.
Окурок нырнул в чайное море.
– Не злись. Я тебя предупредить хочу, тетеха, – Динка потянулась и смачно чихнула. – Видишь, правду говорю, а ты не веришь.
И не поверит. Запершись в ванной, Елена достала телефон и набрала номер. Ответили сразу:
– Приезжай. Сегодня в половине одиннадцатого. Жду.
Она не заставила себя ждать. Ровно в половине одиннадцатого нажала на ручку, и дверь открылась. Дмитрий не встречал, но Елена уже знала дорогу. Она разулась и надела тапочки, стоявшие у порога. Она минула коридор и удержалась от того, чтобы заглянуть в комнаты. И лишь перед дверью студии вдруг оробела.
Бежать! Немедленно.
– Здравствуй, – сказал Дмитрий, открыв дверь. – Заходи. Хочешь посмотреть свои фотографии?
– Хочу.
Она переступила порог.
– Готовы пока не все. – Он повернулся спиной, ссутулился и побрел вдоль стены. – Но уже скоро. Скоро.
– Я подожду.
Ее голос эхом разносится по комнате, в которой уже ничто не напоминает фотостудию. Разве что стены излишне белы. А куда подевалась аппаратура? Елена почти задает вопрос, но в последний миг спохватывается: кто она такая, чтобы спрашивать?
– Садись, – Дмитрий указывает на табурет. – Я сейчас.
Он отсутствует целую вечность, а возвращается с кипой фотографий, которые швыряет на колени.
Снимки великолепны. Елена никогда не думала, что она настолько красива.
– Спасибо.
Ответа она не получает и пугается. Дмитрий становится на колени. В глазах – тоска и красные нити сосудов.
– Здесь не все, – говорит он и ладонями накрывает Еленины руки. – Но уже скоро.
Она наклоняется. Целует, преодолевая странную брезгливость, – ей нравится Дмитрий! Ей нравится!
Нравится.
У него вялые губы и мокрый язык. Но руки нежны.
Все хорошо. Замечательно.
Снимки рассыпаются по полу черно-белыми квадратами. Десятки Елен глядят в потолок, а одна, настоящая, думает, что с этого дня все изменится.
Она права.
Уже на рассвете, сбегая из квартиры – ей не стыдно, ничуть не стыдно, – Елена вспоминает, что среди прочих фотографий не было одной, последней, где она, Елена, в особом платье.
Наверное, придется возвращаться. Но это же хорошо. Не правда ли?
Адама подняли, дали умыться, повели. Конвоировал Степан, медбрат меланхоличного облика и с военной выправкой. Он шел медленно, но Адам все равно не успевал. Мышечный тонус не восстановился, да и координация в пространстве оставляла желать лучшего. Мир виделся искаженным, как будто смотрел Адам через дверной глазок. И линза согнула Всеславин кабинет, размазав края и выпятив центральную часть. Стол стал огромен, стул – почти неразличим. Лицо Всеславы в фокусе, как и руки, и коробок диктофона. Беседа записывается? Зачем?