Фотограф смерти

И мысли.

Сирень. Почему сирень? Почему он снова и снова возвращается к кусту?

Потому что это важно. Подсознание вытащило факт, но сознание отказывалось признавать его. Сознанию требовалась логика.

Сирень была. Сирени нет. Куст был поврежден. Его срубили.

Стоп.

Мигание замерло. Шелест в ушах перерос в гул.

Куст был поврежден. Как он был поврежден? Всеслава утверждает, что Адам пытался уничтожить растение.

Сирень венгерская – встречается бледная и красная. Кустарник. Высота достигает трех-четырех метров, в редких случаях – до семи. Побеги направлены вверх. Густо разветвлены. Диаметр – от двух сантиметров. Древесина наполнена соками, поэтому отличается гибкостью.

Ее сложно сломать.

И руки чистые. Ссадины. Натертости. Хлорофилловая зелень на коже и под ногтями.

Это факт? Определенно.

Опровержение? Присутствует: следы загрязнений легко убрать. Вопрос: зачем? Удовлетворительный ответ отсутствует.

Лампы опять загудели, заморгали, напоминая о том, где Адам находится.

В клинике для душевнобольных. Всеслава – лечащий врач. Она позаботится о создании адекватной доказательной базы, как позаботится о том, чтобы Адам максимально соответствовал отведенной ему роли. Галлюцинации. Паранойя. Небольшая коррекция курса лечения. И новую личность перестанут волновать проблемы старой.

Проклятие!

У него получилось сесть. Убежать не позволят. Дарья не приедет. Выхода два: настаивать на собственной версии и спровоцировать Всеславу на действия, которые с высокой долей вероятности приведут к полному и необратимому распаду личности Адама. Признать ее версию и… итог будет аналогичен. Всеслава не станет рисковать.

Лампы мигали, подтверждая. Едкий свет выжигал нейроны, уничтожая целые узлы синапсов и заставляя забыть то, что Адам должен был помнить.

– Нет, – сказал Адам вслух, чувствуя, как сползаются на переносицу красные точки. Камеры смотрели, готовые выстрелить.

– Я не сумасшедший.

Знать бы, в какой из реальностей это правда.

Подарок от неизвестного искорежил день. Дашка сначала любовалась этим подарком, потом почти решилась позвонить Вась-Васе, но в последний миг вообще отключила телефон. Почувствовав себя ужасно усталой, она заползла в душ, а из душа – в разобранную кровать, где и лежала, уговаривая себя, что это – временно.

Выпить бы…

И мальчишка прицепился, что репей. Он враз позабыл про вчерашние планы, преисполнившись чувства долга. Мятой футболкой прилипло оно к тощему Артемкиному телу, и мальчишка ходил, наступая Дашке на пятки, и не реагировал ни на ворчание, ни на просьбы отвалить.

– Я должен, – снова и снова повторял он, насупивши брови. – Ты можешь умереть.

Сама Дашка смерти не боялась. Вот ни капельки. Привыкла, наверное, притерпелась. Да и чего бояться, когда она рядом? Смотрит со стен гипсовыми лицами, укоряет Дашку за нерасторопность.

Хорошо, если на памятник вот эта черно-белая фотография пойдет. На ней Дашка – почти красавица. Лучше, чем в жизни, – тут Артемка прав.

– Я ее выкину, – сказал Артемка и перевернул снимок. – Из-за нее ты расклеилась.

Дашка зевнула.

– Так и будешь лежать?

Будет. Разговаривать ей лень. И вообще, она скорее мертвая, чем живая.

– Ну и лежи. Я поесть закажу?

Пускай. Дашке все равно.

К обеду – горячая пицца, холодная кола и пирожок с малиновой начинкой – Дашка поймала себя на том, что подсчитывает плюсы небытия. Их получалось прилично.

– Слушай, а ты никогда не думал, что будет потом? Ну после смерти? – Пиццу Дашка ела, лежа в кровати.

– Ничего.

– А рай? Ад? Или там перерождение? Великий космос? Вечная жизнь?

Тесто хрустящее, черные оливки проглядывают сквозь вуаль расплавленного сыра. Помидоры-черри обжигают нёбо горячим соком.

Чудесно.

– Мне было девятнадцать. Гонял. Разбился.

Рассказ скупой, как папаша Гобсек.

– Черепно-мозговая травма. Клиническая смерть. Кома. Пустота. Я сидел там, в пустоте, один, и ничего не происходило. Целую вечность. А оказалось, что всего-то неделю. Но хватило, чтобы понять: за чертой – ни черта.

Почему-то Дашка сразу поверила, что Артемка правду говорит, но вслух из вредности сказала:

– Врешь.

Он наклонил голову и пальцами развел волосы, показывая белую гусеницу шрама.

– Ты поэтому считаешь, что ты трус?

– Я не считаю. Я знаю. Мне страшно умереть, поэтому я завязал с гонками. Теперь мой предел – восемьдесят в час, и то на трассе. Я не пью почти. Не курю. Веду здоровый образ жизни… стараюсь по крайней мере. Слежу за уровнем холестерина, регулярно прохожу медосмотры. Не употребляю слишком холодного, слишком горячего, ограничиваю сладкое, жирное, острое.

Надо же, как все запущено. А Дашке казалось, что это у нее проблемы.

– А мне вот умирать не страшно, – сказала она, облизывая пальцы.

– Ты просто не пробовала.

Возможно. Зато со стороны нагляделась предостаточно. А Темку жалко. Сам себя на цепь посадил, дурачок…

– Дашка! – Крик вмешался в мирную беседу, и Дашка выронила последний кусок пиццы. Упал он, конечно, сыром вниз, оставив на ковре жирное пятно.

– Дашка! – опять донеслось снизу. – Я знаю, что ты тут! Выходи!

Вась-Вася. Он звонил накануне. И утром, наверное, тоже, а вот теперь приехал. Небось сначала домой наведался, а потом и сюда. Действительно, где Дашке еще быть?

Артем нарисовал в воздухе знак вопроса, и Дашка шепотом ответила:

– Старый знакомый.

– Белова! – надрывался Вась-Вася.

Раз – два – три – четыре – пять. Я иду тебя искать. И найдет ведь, хотя Дашка не прячется. Она пиццу ест. Это же не преступление, в конце-то концов? И звонить она никому не обязана. И вообще ничего не обязана.

– Белова!

– Выйдешь? – Темка протянул бумажную салфетку. – У тебя соус на щеке. Тут.

– Выйду, – сказала она и салфетку взяла. Волосы пригладила и рубашку мятую тоже. Переодеться бы и в душ для начала, но Вась-Вася столько ждать не станет.

– Чего орешь? – спросила она вместо приветствия. И дверь за спиной закрыла, потому как не хотелось, чтобы Вась-Вася Темку видел.

– Тебя ищу. – Он стоял и разглядывал Дашку с прищуром, как будто насмехался. – Ты почему на звонки не отвечаешь, Белова? Чего творишь?