Фотограф смерти
Шрифт:
Приветствую тебя, Кэвин!
Твое письмо я получил, и прости, что тянул с ответом, но оправдывает меня сложность вопроса. Сразу скажу, что весьма удивлен.
Кэвин, ты не подумай, что я хочу в чем-то упрекнуть тебя. Ты мой друг и партнер, человек, которому я доверяю всецело, как доверяю самому себе. Однако твой привычный образ жизни (которому ты хранишь просто-таки удивительную верность) мало согласуется с твоим внезапным желанием. И здесь наступает черед моим сомнениям, которые ты, смею надеяться, разрешишь.
Если ты вдруг решил остепениться и браком с Брианной желаешь резко переменить заведенный уклад, то в этом случае я не буду иметь ни малейших возражений против помолвки и готов самолично написать письмо с объявлением.
Однако же в случае, если догадка моя не верна и ты по-прежнему сохранишь при себе мисс М., особу в высшей степени очаровательную, но крепко портящую твою и без того испорченную репутацию, я вынужден буду, к величайшему своему огорчению, ответить тебе отказом. Надеюсь, он не станет тем, что разрушит нашу с тобой дружбу. При всем желании моем поступить иначе я не имею права забыть о возложенных на меня обязанностях и отдать сестру за человека, не питающего к ней должного уважения. Хотя я все же надеюсь, что разум твой возобладает над низменными желаниями.
Мы уже не те юнцы, Кэвин, которым свойственно вести себя дерзко, дерзостью этой протестуя против мироустройства. Нынешний удел наш – мира поддержание, ибо именно он, таков, каков есть, является залогом нынешнего и будущего благополучия. Я верю, что ты признаешь этот факт, очевидность которого не вызывает сомнений. На том и завершу свою речь, которая, пожалуй что, показалась тебе скучной и преисполненной неуместного морализаторства, и перейду к вопросам более приятным.
Мне удалось с выгодой продать весь груз и снарядить корабль согласно списку. После учета всех затрат мы получили доход в полторы тысячи фунтов, что, согласись, немало и для столь обеспеченного человека, каким являешься ты. О себе я и вовсе не говорю, поскольку не верится, что прошлые мои проблемы разрешились (пусть и не так быстро, как я надеялся, но все же).
Тебе, верно, будет забавно узнать, что в роли покупателя выступил Патрик. Конечно, действовал он не сам, но от имени
Патрик же вовсе даже неплохой паренек, пусть молодой, но с крепкою деловою хваткой, которую ты бы оценил. Мы обменялись новостями – матушка, сколь я понял, пишет ему едва ли не чаще, чем мне, – а после Патрик сделал предложение о сотрудничестве, каковое сулило бы выгоды обеим сторонам.
В самом скором времени мы встретимся вновь, чтобы обговорить детали нашего дела. Я так понял, что Патрику необходимо заручиться согласием старших компаньонов. Но у него нет никаких сомнений, что согласие это будет дано. Потому буду рад услышать твое мнение по этому поводу.
Из прочего хочу также сердечно поблагодарить тебя за лекарство и признать, что был глупцом, столь долго отказывавшимся от единственного возможного в моей ситуации средства. Желудочные боли, терзавшие меня последние годы, почти исчезли. Язва будто бы оставила меня насовсем, хотя я понимаю, что это – обман. Но я радуюсь и этой короткой передышке. Я снова могу есть нормальную еду (как ты понял из сказанного выше) и позабыть наконец отвратительный вкус льняного семени и варенной на воде овсянки. Проклятая слабость и та исчезла бесследно! Я полон сил и стремлений.
Надеюсь лишь, что эффект продлится долго.
Матушка моя (от нее я свое лечение держу в тайне, поскольку уверен, что она точно не одобрит) настойчиво советует обратиться к своему доктору, в могуществе которого она уверилась после своего чудесного выздоровления. Матушка надеется, что несколько месмерических сеансов навсегда избавят меня от докуки.
Скажу по секрету, что не так давно, измученный болью до крайности, я поддался искушению. Но ничего не вышло. То ли наш любезный доктор, несмотря на свидетельства за подписью самых важных лиц, все же шарлатан, то ли дело в моей урожденной нечувствительности (а ты помнишь, что и у матушки она была, здорово мешая излечению). Но как бы там ни было, сеансы не принесли столь нужного мне облегчения. Напротив, мне становилось хуже. Язва просыпалась и стозубым зверем терзала мои внутренности. Порой мне казалось, что она вот-вот пожрет меня всего как есть: с кожей, костями, волосами и запонками, подаренными тобой на прошлое Рождество. Скажу, что запонок было бы жаль.
Именно тогда, дойдя до грани, отчаявшись, я решился.
Единственно клянусь себе и тебе, прося быть свидетелем этой клятвы, что стану придерживаться рекомендаций, данных мне тем ласкаром, видеть которого в роли доктора мне удивительно и смешно (когда бы не было столь печально). Я не представляю, в каком порочном месте ты свел подобное знакомство, жаловаться на которое, впрочем, мне не с руки.
Мы постановили так: он станет появляться у меня раз в неделю (от мысли самому наведываться в его заведение я отказался).
Все ж таки тело человеческое слабо, и тот, кому удалось бы открыть секрет вечной жизни, прославился бы. Или уж точно стал бы богат, как Крёз.
На этой философской ноте я завершаю свое послание.
Надеюсь на скорую встречу.
Моя дорогая Летти!
Мне бесконечно грустно оттого, что нынешним летом нам не увидеться. Я с теплотой в душе и сердце вспоминаю твой визит к нам прошлым летом и долгие беседы с тобой, которым письма – слабая замена. Утешает меня лишь то, что пребывание во Франции скоро подойдет к концу и матушка уже сказала, что не станет продлять аренду дома. А значит, мы вернемся к себе в поместье, по которому я скучаю всем своим сердцем.
Конечно же, милая Летти, тебе удивительно. Ты писала, что желала бы быть на моем месте, что жаждешь увидеть мир, что французские шляпницы – лучшие в мире, равно как и французские портнихи, и все прочее, сделанное здесь, начиная от булавок и заканчивая кружевом.
Я соглашусь с тобой, что кружево здесь и вправду изготовляют отменное. Хороши также ленты. А третьего дня матушка приобрела пару перчаток кожи столь тонкой выделки, что она больше походит на ткань. Еще присмотрела она платье в новомодном греческом стиле, который, однако, видится мне излишне вольным.
Но мне не хочется говорить с тобой о моде, я лучше пошлю с письмом несколько журналов, которые ответят на все твои вопросы куда лучше, чем я.
Если бы ты знала, как мне хочется домой!
Море прелестно. Общество изысканно. Матушка рада, что мы завели несколько полезных знакомств. А в остальном здесь скучно. Я не представляю, похожи ли рауты в Лондоне на то, что я вижу здесь, но если да, то я умру от тоски… пожалуй, замужество теперь кажется мне спасением из этого болота.
Но довольно нытья! Иначе ты решишь, будто бы я впала в меланхолию, что будет совсем не верным. Лучше расскажу о встрече, неожиданной и неприятной. Вчера мы столкнулись с Бигсби. Да, да, Летти! С тем самым Бигсби, которым ты столь восхищаешься, что мне совершенно непонятно.
Он совершал прогулку по набережной, и с ним была та ужасная женщина, чьего имени я не желаю называть. Матушка хотела сделать вид, будто не заметила их – и я всецело поддержала такое ее решение, – но Бигсби сам подошел к нам и сказал:
– Какая удивительная встреча! Я не представлял, что вы находитесь в этом городе! Премного рад.
Матушке не оставалось ничего, кроме как ответить, что она также рада.
Я сразу забеспокоилась – пусть доктор и уверяет, что сердце матушки теперь совершенно здорово, но вдруг бы кошмарные воспоминания вызвали новый приступ болезни?
– Надеюсь, мое общество не в тягость вам? – спросил Бигсби.
А надо сказать, что приблизился он один, оставив свою спутницу у парапета. Она делала вид, будто любуется морем, но я чувствовала на себе ее преисполненный черной ненависти взгляд.
Уж не знаю, чем я его заслужила. Это мне пристало бы ненавидеть ее за оскорбление, нанесенное нашему дому и матушке, за матушкину долгую болезнь, за собственное беспокойство. Но поверь, я не испытывала к этой женщине ничего, кроме жалости. Она погубила себя и, даже исправившись, не вернется в приличное общество.
– Я хотел лишь принести извинения за те неудобства, каковые имел неосторожность причинить вам и вашей прелестной дочери. – Сказав это, Бигсби поклонился. – Я молю вас о прощении и клянусь, что не имел злого умысла.
Стоит ли говорить, что матушка тотчас простила это чудовище и даже пригласила на чай. Единственное, что она позволила, так это попросить не повторять прежнюю ошибку.
Мне бы высказать возражения, но… сочти меня трусихой, Летти. Он лишь глянул, и я не сумела произнести ни слова! Эти ужасные глаза! Не то зеленые, не то желтые. Как крыжовины, потраченные ржавчиной. Они вытянули из меня душу. А Бигсби сказал:
– Я буду счастлив вновь оказаться в вашем обществе.
И удалился.
Теперь я думаю, что у него очень сильное магнетическое поле. Но как бы то ни было, теперь мне предстоит готовиться к визиту. От матушки проку мало. В последнее время она стала весьма рассеянной.
На том прощаюсь.
Дневник Патрика
14 июня 1854 года
Я снова сделал это. И чем дальше, тем меньше терзает меня совесть. Та девушка – ей едва-едва исполнилось пятнадцать – заслужила право жить. Теперь я понимаю, что нет равноценности. Всегда будет тот, кто важнее, кто более достоин. И я лишь возвращаю миру справедливость.
В моей коллекции свыше пяти дюжин дагерротипов, за каждым из которых стоит выбор, сделанный мной. Сейчас я, глядя на них, вновь пытаюсь понять, что же должен испытывать: гордость за свои деяния или глубочайший стыд. Но, пожалуй, я не испытываю ни того, ни другого. Я не мню себя вершителем судеб, чудодеем, наподобие того месмериста, который долго и безуспешно пытался исцелить мою пациентку от тифа. Верно, теперь его славы изрядно прибудет. Но мне все равно.
Вторая моя ипостась не менее успешна. Глядя в зеркало, я вижу в нем достойного джентльмена весьма благообразного обличья и хороших манер, младшего компаньона почтенной компании. Правда, главные усилия, приведшие к процветанию ее, сделаны добрейшим мистером Н., но я быстро учусь и, по его словам, выказываю немалые способности. Он прочит мне славное будущее и сетует на мое нежелание посвятить жизнь служению юридической музе. Эта дама, прекрасная в глазах моего наставника, мне кажется излишне суховатой.
Последняя моя сделка получила самое горячее одобрение Н. Несомненно, мой наставник, со слов миссис Эвелины зная о не особо теплых наших с Джорджем отношениях, мечтает вернуть мир в семейство Фицжеральдов. Я, в свою очередь, не имею ничего против.
Нынешний Джордж, к слову, весьма слабо похож на себя прошлого. Он очень худ, и я бы сказал, что истощен. Цвет кожи и желтоватые белки глаз свидетельствуют о серьезнейших проблемах с пищеварением. Но меня насторожил характерный запах, исходящий от его носового платка. Этот аромат я узнал бы из тысячи – сладость чистого опиума, философского камня безумцев и страдальцев, которые отчаялись найти облегчение.
Я бы мог помочь Джорджу, но я не знаю, стоит ли он моих усилий.
Я буду думать.
Доброго дня, уважаемый Патрик!
С великим прискорбием вынужден сообщить печальную новость. Мой давний друг и партнер Сэм третьего дня нынешнего года после долгой болезни отошел в мир иной. Пусть дух его покоится в мире.
Я не писал тебе о том, что Сэм болен, не желая вводить в беспокойство. В последние месяцы разум его сильно ослаб, и Сэм уподобился ребенку. Он никого не узнавал, кроме меня, и твердил лишь, что заблудился. А перед самой своей смертью вдруг очнулся и заявил, будто бы он – вовсе и не он. И когда я стал уверять его в обратном, он бросился на меня и не убил лишь потому, что приступ гнева сменился отчаянием. Сэм расплакался. А потом и умер.
Мы похоронили его достойно. Я выписал мастера, который сделает красивое надгробие, такое, чтобы все видели – тут лежит достойный человек. И еще подумываю заказать второе для себя, пригодится когда-нибудь.
Что же касается прочего, то доля Сэма отходит к нам и будет разделена честно между мной и тобой, ибо таково было его желание, изложенное на бумаге и печатью скрепленное. И так как писал Сэм, еще когда здоров был, о чем имеется запись, то не исполнить его волю не вижу причин.
За сим откланиваюсь.
А теперь пишу я. Секретарь ушел. Я пишу некрасиво, но ему знать нужды нету, чего хочу сказать. А скажу я так, что Сэмми еще в вашем поганом городишке разумом подвинулся. Вернулся домой тихим-тихим. А когда он тихим был?
Ты не сердись, что я его повыспрашивал. Надо было знать, чего с Сэмми утворилось. Он и рассказал, как оно есть. А я-то мигом смекнул, в чем дельце-то. Вспомнил, как папаша твой, чтоб ему икалось на том свете, все возюкался со штуковиной. И что старый шаманишка ему сподмогнул, когда краснорожих за задницу взяли. Выходит, что сделали они свою машинерию. А ты попользовал. Ну оно, конечно, дело твое. Да и Сэмми ты от чахотки избавил. Доктора-то хоронили его, а ты вот пожить дал. Только если чего удумаешь вдруг про меня, то знай – я, как Сэмми, быть не желаю. Я уж лучше тихонечко в назначенный срок отойду, раз уж на то Боженьки воля. А пока живой, то стану молиться за тебя.
Живи счастливо.
Дневник Эвелины Фицжеральд
15 июня 1854 года
В моей голове играет музыка. Раньше я думала, что музыка играет в доме. И на улице. И везде, куда я иду. Я иду, а она играет. Трам-пам-ти-ди-дам.
Музыка ходит за мной по пятам, но никто не слышит ее.
И тогда я понимаю, что музыка внутри меня. В голове. Прямо здесь, под волосами, кожей и черепной костью. Она жутко мешает. Я не хочу слышать ее. Мелодия незнакома, навязчива, как уличный попрошайка.
Сегодня я раздавала милостыню. Мелодия не исчезла. Попрошайки стягиваются к дому. Они тоже слышат? Или идут на зов иного?
Трам-пам-ти-ди-дам.
Пробовала нотами писать. Брианна удивилась. Я раньше не писала нотами? Не знаю. Ноты похожи на толстых пташек, расселись по линиям-веткам. Молчат.
Трам-пам-ти-ди-дам.
Я напишу письмо Патрику. Он хороший мальчик. Я это помню. И я хорошая. Только музыка не оставляет в покое.
Дневник Эвелины Фицжеральд
18 июня 1854 года
Во сне я другая. Там я – не я. И руки у меня красные. Красные перчатки – нарядно. Я смотрю и напеваю. Трам-пам-ти-ди-дам.
Где ты, милая?
Брианна пришла. Говорит что-то. Не слышу. Музыка, музыка в моей голове. Мешает. Да. Чего она хочет?
Дружище Кэвин!
Ты представить себе не можешь, до чего я рад! Мне жаль мисс М., оставшуюся без твоего покровительства, но так будет лучше для вас обоих. Не сомневаюсь, что ты щедро компенсировал ей все будущие неудобства. Да и красота ее не позволит ей долго томиться одиночеством.
Ты пишешь, что стараешься завоевать расположение Брианны, но помни – она не столь глупа, как прочие девицы ее возраста. Эта идея со случайной встречей весьма меня позабавила. Но ты всегда был изрядным выдумщиком. Потому желаю тебе всяческой удачи.
И еще: меня куда как обеспокоило твое упоминание о матушкином нездоровье. Ты уверяешь, что дело не в болезни сердца, а в ином, но изъясняешься чересчур уж туманно. Будь добр, отпиши все, как есть. А если есть нужда в моем присутствии, то телеграфируй, и я прибуду немедля.
Дневник Эвелины Фицжеральд
11 июля 1854 года
Музыка в моей голове не смолкает ни на минуту. Это крайне неудобно, особенно когда разговариваешь с кем-либо. Я почти ничего не слышу, а если и слышу, то не уверена, что услышанное правильно. Предпочитаю улыбаться и кивать.
По-моему, Брианна подозревает неладное. Она постоянно рядом. Ни минуты покоя! А я хочу покоя.
Я устаю. Сидела. Смотрела. Какой-то человек и Брианна. Я помню человека, но не его имя. Он неприятен. И глаза зеленые. Зеленый – мне не к лицу.
Сижу. Пишу. Буковки круглые, как букашки. Липнут друг к другу. Я смотрю на буковки и плачу. Кап-кап слезы. Музыка же в ответ – трам-пам-ти-ди-дам.
Надо придумать слова.
Я тебя убью… я убью тебя… тебя убью я… тебя-я… рифма?
Почти. Моя песенка мне нравится.
Милая моя Летти!
Пишу тебе в совершеннейшем смятении, причиной которому – Бигсби. Он… Ох, Летти, я уж и не знаю, как начать свой рассказ, потому как все весьма запуталось.
Пожалуй, начну с чаепития. Оно состоялось, к великому моему неудовольствию. Бигсби появился с двумя букетами: для матушки и для меня. Стоит ли говорить, что цветы были весьма изысканны.
Мы пили чай, обсуждали новый роман так любимого матушкой Диккенса, и надо сказать, что Бигсби выказал удивительную тонкость суждений. Его взгляды поначалу показались мне возмутительными, но позже я поняла, что он если не прав, то весьма близок к правде.
Сам Бигсби вел себя весьма сдержанно и прилично, но не думай, что я сразу простила его за все.
На следующее утро нам с матушкой вновь доставили цветы.
И на следующее тоже.
Потом было приглашение посетить театр, и, конечно, матушка не устояла, хотя я всячески уговаривала ее отказаться. Но она все твердила про музыку… Она престранно себя ведет, должно быть, виной тому ее увлеченность месмеризмом и спиритуализмом, но речь не о ней, а о Бигсби.
Его любезность не вызывала во мне ничего, кроме подозрений в том, что он пытается столь хитрым способом достичь некоей ему одному ведомой цели. Я постановила себе не поддаваться и до вчерашнего вечера была холодна.
Честно говоря, изрядно в том мне помогала та ужасная женщина, которая то и дело встречалась на нашем пути. Она была и в театре, и позже – в парке. И потом еще, когда мы совершали променад. Она не пыталась приблизиться, но лишь смотрела, и мне становилось жутковато от ее взглядов.
Бигсби ее появление неизменно раздражало. Он скрывал чувства, но я все равно видела – его зеленые глаза темнеют, когда он злится.
Так вот, вчера, когда мы совершали очередную прогулку – здесь совершенно удивительные вечера, преисполненные тайной прелести, которую я не в силах передать словами, – он заговорил со мной не о книгах, не о театре, а о себе. Это было весьма дерзко и…
Он умолял о прощении, говоря, что желал лишь сыграть шутку, не зная, что та обернется такой трагедией. Он рассказал о собственном детстве, каковое было ужасным. Знала ли ты, что Бигсби рано осиротел? Что его воспитывал дядюшка, излишне строгий и равнодушный? И что именно эта строгость подтолкнула юного Бигсби на стезю порока? Он чувствовал себя одиноким и искал путь развеять это одиночество, а общество приняло его с прежней холодностью…
Умоляю тебя никому не рассказывать о том, о чем я тебе сейчас пишу. Та наша беседа с Бигсби ранила мою душу. Я готова была обливаться слезами, представляя, сколь невыносимой была его жизнь. И, конечно, готова простить ему все дурные шутки.
Он сказал, что лишь встреча со мной заставила его пересмотреть всю прошлую жизнь. Он пришел в ужас от того, каким был, и теперь всячески желает исправиться. Он не просит ни о чем, лишь о том, чтобы иногда видеть меня и беседовать со мной.
Разве могла я отказать в подобной малости?
Летти… Я не могу его винить за прошлое. Но и не знаю, как вести себя теперь. Матушка, на совет которой я рассчитывала, на все мои вопросы отвечает молчанием. Она все больше уходит в себя, и мне становится страшно…
Но скоро мы уезжаем.
Надеюсь, Бигсби отправится с нами.
Дневник Патрика
15 июля 1854 года
Не скажу, что письмо Гринджера привело меня в ужас, но некоторые опасения все же возникли. Я все еще надеюсь, что безумие дядюшки Сэма – лишь совпадение. Завтра я отправляюсь в поместье, чтобы убедиться, что первый мой пациент – волкодав ирландской породы – пребывает в полном здравии.
Дневник Патрика
16 июля 1854 года
Волкодав издох три месяца тому назад. Вернее, был он застрелен, поскольку характер его испортился неимоверно. Пес, и до того агрессивный, будто бы сошел с ума и стал бросаться на всех и каждого.
Это еще одно совпадение?
Письма от миссис Эвелины все более странны. Прежде я списывал сей факт на эмоциональность, свойственную тонкой натуре, теперь же опасаюсь, что дела обстоят не лучшим образом.
Мне придется отправиться во Францию, чтобы убедиться во всем лично.
Возможно, я еще успею спасти ее.
Если все так, как я думаю… Я надеюсь на лучшее, но… можно повторить чудо. Не для всех, но для нее. И повторять столько, сколько сумею. Что же будет с прочими… не знаю. На все воля Божья. Я делал, что мог. Я получил, что имею. Я не стану биться в сожалениях, но попробую спасти миссис Эвелину.
Я должен.
Милая Летти!
Мы срочнейшим образом возвращаемся в Лондон. И Бигсби взялся сопровождать нас в этой поездке, что весьма любезно с его стороны. Я очень рада этой помощи. Матушкина болезнь вернулась в новом обличье. Я не нахожу себе покоя, укоряя за то, что пропустила первые признаки ее. Подобно предвестникам грозы, они были повсюду, но я оказалась слепа.
Бигсби обещает, что все наладится. У него много знакомств, и он использует все, чтобы помочь нам. Я так благодарна ему! Мне стыдно, что некогда я думала об этом человеке дурно.
Мы остановимся в лондонском доме Джорджа, и думаю, что в самом скором времени я отправлю тебе визитную карточку.
С надеждой на скорую встречу, твоя несчастная подруга Брианна.
Дневник Эвелины Фицжеральд
25 июля 1854 года
Мы едем. Едем и едем. Потом плывем. Качает. Волна накатывает на волну, и в шелесте их скрывается моя мелодия. Я готова слушать ее вечно.
Музыка прекрасна.
Моя душа кружится в танце.
Брианна тоже танцует. И зеленоглазый с нею. Хорошо. Оставили меня в покое. Мне нужен покой.
Во сне меня зовут иначе. Я в доме. Я иду… иду… Ступени скрипят.
Музыка манит. Манит – манит – манит. Наверху мой супруг. Я знаю. У меня нет мужа здесь, но есть там. Он не один.
Отвратительно смотреть на них. И больно. Но моя боль станет их болью. Нож в руке. Нож в спине. Так просто… так удивительно просто. Хрип. И руки в красном. Красные перчатки – очень красиво. И снова бью. И снова. Все должны умереть. И моя крошка. Она кричит… кричит…кричит, но никто не слышит. Меня не станет, кому ты будешь нужна?
Плохо.
Но музыка в моей голове требует действовать. Я действую.
Брианна с зеленоглазым на палубе. Тоже слушают, но волны.
Ко мне приходила женщина с черными волосами. Она много говорила. Кажется, о том, что Брианна должна отказать зеленоглазому. Зачем? Не знаю. Женщина объясняла, но я забыла.
Женщина придет еще.
Ей тоже нравятся красные перчатки.
Дневник Эвелины Фицжеральд
26 июля 1854 года
Шторм. Волны трутся друг о друга, скрипят. Слушать противно. И музыки почти нет.
Мы на якоре. За окном темно. И в корабле тоже. Брианна лежит. Ей дурно. А меня спасает тоска. Я скучаю по музыке… скучаю… А если она не вернется?
Я должна сделать что-то.
Я знаю что.
Спи, моя маленькая Брианна. Спи, засыпай. Ты так устала… Тебе нужно отдохнуть. Я спою колыбельную. Трам-пам-ти-ди-дам…
(Дописано позже.)
Она и вправду уснула. Крепко-крепко. Хорошо. Тихо. Плохо. Я верну свою музыку. Мне жаль. У меня есть нож для бумаг. И я знаю, где живет женщина с черными волосами.
Я умная.
Трам-пам-ти-ди-дам…
Тебя убью я.
Я убью тебя.
Я люблю тебя.