Фотография

— Некоторые предпочли бы вовсе не смотреть, — заметила Элейн.

— К сожалению, для меня это невозможно. А для тебя?

Пауза. «Наверное, тоже».

— Терпеть не могу недоразумений. Когда все подвергается сомнению. Во всяком случае, я так считаю. Все.

Он вдруг умолкает. И понимает, что не желает продолжать эту мысль. Он вовсе не собирался бить себя в грудь на публике, что вы? У этой встречи была иная, практическая цель, и теперь она достигнута. Он узнал то, что хотел. Или скорее начал узнавать то, что хочет узнать. Тут ему в голову приходит другая мысль.

— Это профессиональное, должно быть, — подогнать действительность под свод правил. Нам ужасно не нравится, когда нарушается статус-кво. Внезапно выясняется что-то новое, какая-то важная деталь — и вся идеально выстроенная картина истории рассыпается. Возьмем радиоуглеродный анализ. Калибровочная кривая углерода-14 и процесс датирования. Раньше составили такую прекрасную хронологию, что происходило одновременно с чем, хронологию, запечатленную на каменных табличках, и вот появляется дендрохронология, [5] и стройная система рассыпается в прах. Стоунхендж оказывается старше пирамид, эпоха неолита протекала не в то время, в какое считалось, что она протекала. Выбросьте из головы все, что знали до этого. Подумайте еще раз. — Он вопросительно смотрит на Элейн: — Ты слышала о радиоуглеродном анализе?

5

Датировка по числу годовых колец на деревьях.

— Постольку-поскольку.

— Новейшая история не так этому подвержена. Тут скорее вопрос о постоянном разгребании праха. Различные интерпретации. Споры. Тут риск начать с нуля гораздо меньше. Древняя история — вот где сущие зыбучие пески. Минное поле. То есть ничего святого. Всегда есть вероятность, что отыщется новая важная улика, — и линия ворот сдвинется. Засушливое лето тысяча девятьсот семьдесят пятого года позволило сделать кадры аэрофотосъемки, на которых обнаружились четкие очертания ранних поселений на галечниковых насыпях в южных графствах — до этого никто не подозревал об их существовании. Таким образом, предполагаемую численность населения страны в доисторическую эпоху пришлось срочно пересчитывать заново. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю. Ты только сейчас понял, что тебе придется целиком пересматривать собственное прошлое.

Глин пристально смотрит на нее:

— А разве тебе не придется?

Приносят кофе. Одновременно с этим оба понимают, что появляется кто-то третий. Приходит Кэт. Точнее, несколько ипостасей Кэт. Кэт Глина почему-то сидит на крыше узенькой лодки — рукав Гранд-Юнион-канала где-то в Нортхемптон-шире. Сидит, обхватив руками ноги в тряпичных туфлях на веревочной подошве, потертая соломенная шляпа обвязана по тулье ярко-голубой лентой. А он что делает? Правит лодкой, очевидно, Кэт так и не научилась этому; он смутно припоминает, что в тот уик-энд с ними была еще одна пара, но в тот момент, который воскрес в его памяти, их не было рядом. Кэт сидит одна и смотрит на детей, бегущих вдоль бечевника. Совсем маленьких детишек — странно, что он тоже их замечает. Кэт наблюдает за детишками, а он, Глин, очевидно, рывком выкручивает руль в ожидании очередного шлюза, тогда как Кэт думает о чем-то совершенно другом.

Элейн же видит несколько разных воплощений Кэт. Кэт теперь вышла из-под контроля, ее нельзя отослать прочь усилием воли. Она постоянно присутствует рядом, точно так же, как было в детстве, — точка, постоянно мелькающая где-то у самой границы поля зрения. И не обращать на нее внимания совершенно невозможно. «Я здесь, — словно бы говорит она. — Былаздесь. Посмотри на меня».

И Элейн смотрит. Она видит новую Кэт, окрашенную тем, что она, Элейн, только что узнала. Эта Кэт сердит ее — сердит, выводит из себя, разочаровывает. Вместе с тем она озадачена и не до конца верит в случившееся. Почему? Почему именно Ник? Кэт же почти не замечала Ника. Или… считалось, что не замечала. Для Кэт Ник являлся просто частью окружения, не более того. Знакомым и неизбежным — мой муж. Но, очевидно, все это время… или часть времени.

Элейн вспоминает тот день, когда была сделана фотография. В короткий промежуток времени, когда размешивает кофе, кладет ложечку, подносит чашечку к губам, делает глоток и ставит ее обратно на блюдце. Она вспоминает события того дня, час за часом. Но вспоминать-то особо и нечего — кажется, большая часть того, что было, забылась безвозвратно. Она видит аккуратно отреставрированные развалины, выложенный мозаикой пол, в застекленной раме — фрагмент цемента, положенного еще римлянами, с отпечатком лапы некого римского пса. Видит Кэт — та идет к ним на парковке, а позади нее — Мэри Паккард и ее друг; очевидно, они встречались уже на месте. Как они договорились здесь встретиться и почему, она припомнить не может, но предположить, как все было, вполне можно. Позвонила Кэт: «Слушай, мы тут с Мэри придумали… да, да, завтра или никогда… разумеется,вы можете бросить все, вы оба, и Оливера с собой захватите». И постепенно всплывает в памяти сам пикник: вот Ник роется в сумке-термосе, поднимает на нее глаза и спрашивает: «Милая, а у нас не осталось фруктов?»; вот Мэри Паккард и Кэт облокотились на заграждение, окружающее мозаику, и над чем-то смеются. Мужчину, с которым была Мэри, Элейн успела забыть окончательно — она не может припомнить ни его имени, ни того, как он выглядел, просто присутствовал, и все. Зато Мэри Паккард отчетливо слышно и ясно видно — давняя задушевная подруга Кэт, единственная неизменная составляющая кружка людей, вращавшихся вокруг сестры. Короткие курчавые волосы, очень эмоциональная, гончар по профессии.

Глин пытается вспоминать те годы, но без особого успеха. Вооружившись ручкой и бумагой, он справился бы лучше, но сейчас, конечно, не до этого. Чем он занимался в восемьдесят седьмом — восемьдесят восьмом? В каком году — в том или в другом — он провел почти все лето на севере страны? Надо будет установить четкие временные рамки. Здесь Элейн ему не помогла. Она не знала о романе — значит, мысль о том, что только он один пребывал в неведении, а все прочие знали и либо ехидно насмехались за спиной, либо жалели, больше не будет его беспокоить. Она не знала, но другие наверняка. Оливер уж точно. Что ж, он доберется и до Оливера, всему свое время. Сейчас же надо действовать по плану.

— А когда именно — в восемьдесят седьмом или восемьдесят восьмом?

Элейн ставит на блюдце кофейную чашечку. И молчит, уставившись на стол. Обдумывает ответ, не иначе. Но нет.

— Разве это важно? — спрашивает она.

— Для меня — да.

Она пожимает плечами:

— Когда-то тогда.

— А точнее не вспомнишь?

— Нет.

— Господи, ну Элейн…

— И не надо со мной так разговаривать.

Он сразу же извинился:

— Прости. Прости, прости. Послушай, я вовсе не хотел тебя обидеть. Я зол на… на то, что, по всей вероятности, произошло.

— Злиться на то, что случилось давным-давно, бессмысленно, — замечает Элейн.

Более того, думает она, давай начистоту — у нас с тобой вовсе нет «общей причины» для раздражения. Конечно, мы оба заблуждались, и оба имеем право сердиться, но это все. Следующий шаг каждого из нас — его или ее личное дело.

— Почему Ник, спрашивается? — От раскаяния не осталось и следа; осталась настойчивость.

— Да уж, почему?

— А если Ник, то кто еще?

— Думаешь, это разумно?

— Что — разумно?

— Задавать вопросы.

— Нет, наверное. Но что еще я могу сделать?

Она смотрит ему в глаза:

— Ничего?

— Я не из тех, кто не стал бы ничего делать. Я вынужден задавать вопросы. А ты бы смогла сидеть сложа руки?

Она склоняет голову набок. И не удостаивает его ответом.

— Мне очень жаль, что пришлось посвятить тебя в это.

— Строго говоря, мне вовсе не обязательно было об этом знать.

Реплика имеет эффект. Угрызения совести — и в то же самое время вызов.

— Хорошо, хорошо. Ты права. Но ведь ты вполне могла оказаться на моем месте.

— И тебе непременно надо было знать: было ли мне обо всем известно?

Значит ли это, что он переложил бремя со своих плеч на ее? Непонятно. Теперь он уклоняется от прямого ответа.

— Как бы то ни… Вот, собственно. Что есть, то есть.