Фрагменты (сборник)

Когда отец объявился, Дима был в шоке. Он долго не мог понять, для чего это возвращение. Когда он был нужен, почему его не было? Что ему нужно теперь? Дмитрий уже был не в том возрасте, когда нужна поддержка, особенно от того, кто предал его. Нет, поддержка, конечно же, нужна, но Дима понимал, что не может простить отца. Не может, да и не хочет, если начистоту. Если уж на то пошло, он слишком привык рассчитывать только на себя.

Так он думал, когда ему дали телефон отца и попросили с ним связаться. Первой мыслью было выбросить клочок бумаги с номером предателя и смириться с мыслью, что отец умер (последние лет десять они так и считали), но потом он передумал и набрал, стоя на какой-то остановке. Дима нервничал и тщательно подбирал нужные слова, а когда на том конце ответили, все нужные слова вылетели из головы.

– Алло.

Он будто позвонил в детство. Голос отца практически не изменился.

– Папа?

– Сынок?

Они толком тогда и не поговорили, да и неудобно как-то по телефону. Дима созванивался с отцом потом еще несколько раз. Сам, без каких-либо подсказок. Его тянуло к отцу. Ведь это единственный мостик, соединяющий его с его прошлым, с его детством. Дима пригласил отца к себе на Новый год, прекрасно понимая, что эта встреча может стать первой и последней за двадцать лет обид. Но он очень надеялся, что отец все-таки сможет убедить в необходимости своего побега. Дима его ждал. Ждал, как тогда в детстве, из магазина под проливным дождем. Только теперь никто над ним не держал зонт.

Автобусы из Нальчика приходили на Юго-Западную, но, как водится, из-за пробок на МКАДе рейс, которым ехал отец, задерживался на час с небольшим.

– Нормально едем.

Дима очнулся и посмотрел по сторонам.

– Я говорю: к Ростову подъезжаем, – пояснил Мурад.

– А время сейчас…

– Что-то около одиннадцати.

– Как думаешь, к трем дня завтра докатим?

Кого он спросил? Он же уже знал ответ.

– Долетим. Только давай остановимся, я бы кофейку выпил.

А я бы покрепче чего-нибудь выпил.

Дима заказал два черных кофе и два пирожка с картошкой и грибами. Он обычно не питался в придорожных кафе, но сейчас несколько необычная ситуация. Сегодня умереть от отравления он боялся меньше всего. Поели они в кабине. Мурад рассказывал, какую вкусную либжу готовила его мама. А Дима думал о своей маме. Она тоже прекрасно готовила, и пусть он не знал, что такое либжа, тем не менее был уверен в том, что его мама справилась бы с ней не хуже матери Мурада. А то и лучше. Мама по выходным пекла рогалики и ватрушки. Борщ так вообще был объедением, Димка ни у кого такого не ел. Постепенно его мысли вернулись к отцу. Он тоже неплохо готовил. Да, это было редко, по праздникам, возможно, именно поэтому Диме так это и запомнилось. Например, утка фаршированная яблоками. А буженина? Пальчики оближешь. От этих питательных воспоминаний пережаренные пирожки с начинкой из крахмала на вкус стали похожи на оберточную бумагу. Дима нажевался в детстве тетрадных листов с небольшую стопку. Поэтому легко мог ставить знак равенства между пирожком в собственной руке и пульками для плевалок.

Он положил недоеденный пирожок в пакет, допил кофе и разовый стаканчик отправил туда же. Когда в кузове что-то громыхнуло, Дима доставал подушечку мятной жевательной резинки.

– Что это? – спросил он и выронил жвачку.

– Не знаю. – Мурад перестал жевать.

Дима выскочил из кабины первым и только у дверей «будки» помедлил. Подоспевший Мурад не задумываясь открыл дверцы и заглянул внутрь. Крышка лежала на полу, рядом с гробом.

– Ты ее прибивал? – Дима злился.

– Да, – помедлив, ответил Мурад, залез в кузов и взял в руку молоток.

– Как же ты ее прибил, если она на каждой кочке отваливается?

– Не знаю, – пожал плечами водитель, но когда понял, что его обвиняют, отдал молоток Дмитрию. – На. Не нравится, прибивай сам. – Выпрыгнул из «будки» и пошел к кабине.

Дима посмотрел на молоток, потом на гроб. Ему показалось, что покрывало сбилось в сторону, открыв лицо покойного. Дмитрий залез в «будку» и медленно подошел к гробу. Нет, ткань накрывала лицо. Дима вспомнил похороны мамы. Ему все время казалось, что она дышит, что покрывало на груди и лице вздымается так, будто живой человек решил спрятаться от родни. Очень уж болезненны эти прятки. Дима прикоснулся к покрывалу. Он не почувствовал ни страха, ни отвращения. Свои мертвые не могут напугать. Живые другое дело.

Дима сел в кабину и протянул молоток Мураду.

– Извини.

– Прибил?

– Нет. Нам нельзя, – будто это все объясняло, произнес Дима.

Мурад кивнул и завел машину.

– Я аккуратно.

Живые другое дело, – продолжил мысль Дмитрий. – Вот кого бояться надо. Причем родные могут во много раз больнее сделать.

Новый год они отметили у Дмитрия. Да, отец не изменился. Такой же веселый добряк. Пить, как показалось Диме, стал больше. Дмитрий вспомнил, что и тогда, двадцать лет назад, он выпивал, но никогда не менялся в худшую сторону. Выпив, он становился еще добрее и веселее. Редкость, но отец остался именно таким.

Дима видел, что отец нервничает. Он хотел рассказать свою историю, оправдаться. И после выпитого он это сделал. Дима слушал не перебивая. Они просидели на кухне до утра. И Дима понял тогда, что плевать он хотел на эту историю. Он простил отца, когда они еще ехали в метро. Какую бы нелепую историю ни рассказывал любимый человек, мы готовы поверить и простить. Если нет, то этот человек чужой вам, не родной и не любимый. Рассказ отца не имел никакого значения для любящего сына. Даже если бы он сказал, что ему надоела семейная жизнь и он решил бросить их, Дима смог бы найти в себе силы простить отца. Но его история говорила о том, что не все так просто. Тем более если он ее выдумал. Тюрьма, побег, Кавказ, снова тюрьма… Такое нельзя придумать на пустом месте, даже если очень хочешь оправдать свой побег. Отец никогда не был выдумщиком и вряд ли стал им. Нет, двадцать лет – приличный срок, а люди меняются и за меньшее время, но что-то подсказывало Диме, что его отца это не коснулось. Он не знал, что именно – манера говорить, жесты… или все это вместе. Отец был тем же, а это значило, что он говорил правду. Дима готов был его простить, но, как оказалось, с небольшой оговоркой – он при удобном случае будет напоминать отцу о своих детских обидах.

– Но тогда я не знал, что он умрет, – словно в свое оправдание прошептал Дима.

– Что? – спросил Мурад, но, не дождавшись ответа, махнул на пассажира и снова устремил свой взгляд на желтое пятно, бегущее по ночной дороге впереди машины.

Тогда он действительно не знал. Дима был зол на всех. На отца, свалившегося как снег на голову, на теток – родных сестер отца, на жену, на себя, на весь этот несправедливый мир. Обида жгучая, липкая, как смола растеклась по всему телу, не оставляя места никаким другим эмоциям. Когда отец пропал, обида нашептывала – за что тебя бросил отец? Когда нашелся, она гудела – зачем он вернулся?

После празднования Нового года отец попросил Диму отвезти его в родительский дом. Отец уже знал, что за время его отсутствия родители скончались, а в доме теперь проживала старшая сестра – женщина с нравом кобры. Отец просто хотел повидать сестер, пройтись по улицам родного города. Повидаться-то повидался, а вот пройтись не вышло. Напился отец тогда и пошел спать в ту спальню, которая до девятнадцатилетия считалась его.

Дима понимал, что отец очень нервничал, вот и напился вдрызг. Ему не дали пройтись, потому что не были рады родному брату. Дима застал этот змеиный клубок на кухне ночью. Сестры отца, словно подпольщики-заговорщики, решали судьбу, как оказалось, нежеланного гостя. Причем их не смутило появление в их «штабе» сына будущего изгнанника. Они без стыда включили и его в свою дискуссию. И Димка включился. Вот это-то и было самым мерзким. Если это не предательство, то что?

– Так, Дима, – произнесла самая старшая из сестер, – бери его и увози к себе.

– Но он же хотел погостить в родительском доме, – попытался возмутиться Дмитрий.

– Все, хватит, погостил. И пусть запомнит – нет никакого родительского дома, – как отрезала она и посмотрела на двух других. Они молчали. Это было молчаливое согласие. Дима знал, что старшая решала все, именно поэтому этот дом перестал быть родительским даже еще при жизни родителей. Но не спорить за право обладать недвижимостью и молча смотреть на изгнание только нашедшегося младшего брата – разные вещи. В жилье можно уступить, тем более что у каждой из них свой угол имелся, но выгонять родного брата, не имеющего ничего за душой по не зависящим от него причинам… Диме показалось, что здесь не просто боязнь раздела имущества, но и что-то большее. Возможно, ненависть. Он не мог этого понять.