Франчиска
Шрифт:
«Как ты себя чувствуешь, дедуся?»
«Очень плохо!» — последовал ожидаемый ответ, и мой отец, довольный чем-то, посмотрел на старика почти жадными, блестящими от любопытства глазами, после чего удалился медленными шагами, стараясь держаться прямо.
Эта маленькая сценка поразила меня тем более, что отец мой был человеком мягким, в большинстве случаев мирным и очень часто, разговаривая с матерью наедине, поднимал голос в защиту старика. Я думаю, что это было каким-то минутным искушением, жестоким ребяческим любопытством.
Не прошло и года после приезда дедуси в наш город, как его отослали куда-то под Сибиу, где он вскоре и умер. Дело это весьма обычное, но я останавливаюсь на нем вот почему: те деньги, которые дедуся дал своему сыну, те полмиллиона, вырученные им от продажи дома, явились фундаментом для союза между моей матерью и Петрашку.
Я почти ничего не могу рассказать тебе о том, как начиналась любовь между Петрашку и моей матерью, я не знаю ни слов, которые они произносили, ни того, как они встречались, не знаю ни фраз, какими они обменивались при расставании, ни их взглядов, которые, видимо, были беспокойными и напряженными.
6
Эдуард Мерике (1804—1875) — немецкий поэт-романтик.
Я могу тебе поведать лишь о другой стороне их любви, которая предстала как проклятие, но здесь я уже могу рассказать все в подробностях. Первую сторону они скрывали, зато вторую выставляли перед всеми напоказ, в том числе и передо мной.
К полумиллиону дедуси, который доживал свои последние дни в полусознательном состоянии, словно зверушка, где-то под Сибиу, была добавлена примерно половина этой суммы, и на эти три четверти миллиона был куплен на главной улице города большой двухэтажный дом, старый, крепкий, с магазином на первом этаже. И, наверное, как вызов той морали, в которую они продолжали верить, а может быть, совершенно бессознательно, а возможно, из-за каких-то неведомых расчетов, этот дом был записан на имя двух любовников, Анны Мэнеску и Вирджила Петрашку. Действительно, та четверть миллиона, которая была приложена к дедусиным деньгам, была получена матерью от ее дяди епископа, «доброго дедушки», под видом займа из кассы епископии. Война уже кончилась, везде царили хаос и экономическая разруха, между политическими партиями шла упорная борьба, люди бежали за границу, занимались спекуляцией. Это было общественное бедствие, которое принес на своих крыльях мир. Но самым страшным было то, что через все эти напасти где-то на горизонте начал уже вырисовываться пока туманный, но ужасный и холодный призрак инфляции. Двухэтажный дом под номером восемь вскоре был продан, через некоторое время были куплены и проданы еще два дома, потом два трактора, оранжерея и сорок гектаров превосходной пахотной земли неподалеку от города. Потом, словно в неудержимой погоне за богатством, следовали один за другим дома, дома, дома. На какое-то время был приобретен даже целый склад, забитый текстильными товарами. «Фирма Мэнеску — Петрашку» вела азартную игру в счастье, она то проигрывала, то выигрывала. Ее несли прихотливые мутные волны по океану, именуемому инфляцией. Последней грандиозной сделкой была следующая: где-то на окраине города, на затерявшейся улочке, носившей помпезное название «улица генерала Драгалина», был куплен дом. Одноэтажный, не очень большой, с узкими окнами, немного покосившимися, с подгнившими стенами, он стоял на углу, окруженный широкой канавой, в которой летом застаивалась вода, покрывавшаяся зеленой и вонючей пленкой, похожей на лягушачью кожу. Длинная дощатая изгородь окружала грязный двор, в котором ничего, кроме деревянных сараев, кажется, и не было. Но самое главное, в одной из пяти его комнат помещалось нечто вроде чертова колеса: два обыкновенных мельничных жернова, которые вращались друг над другом, захватывая в свои цепкие смертельные объятия твердые, блестящие, прозрачные зерна…
Франчиска вдруг умолкла и, округлив глаза, удивленно посмотрела на Килиана, засмеявшись как-то холодно и неестественно. Некоторое время она молчала, потом вдруг неожиданно попросила у него сигарету, которую выкурила до половины, делая усилия, чтобы не кашлять и не гримасничать от отвращения. В конце концов она бросила ее.
— …Это была крестьянская мельница, самая простейшая, состоящая из двух жерновов. Она была приобретена еще в 1909 году у фирмы «Араниосси и К°» в Будапеште, о чем и свидетельствовала большая фабричная марка. Бывший владелец, немец Рихтер, продал ее из-за нерентабельности. Мельница эта помещалась в некогда жилой комнате, небольшой и низкой, где едва хватало места для жерновов, лотка и электромотора в тридцать лошадиных сил. Маленькая, примитивная мельничка казалась даже романтичной. Народ сюда заглядывал не часто: забегали женщины, живущие в этом квартале, чтобы смолоть восемь-десять килограммов зерна для поросенка; в базарные дни, по вторникам и пятницам, останавливалась какая-нибудь телега из близлежащего села и крестьянин сваливал один-два мешка кукурузы, чтобы смолоть ее и сделать болтушку для свиней. Медленно, почти осторожно вращались жернова, и деревянный капот, прикрывавший их, покрашенный в желтую краску, все время клонился то направо, то налево, словно скуфейка какого-нибудь старика, задремавшего на солнышке. Когда опустошался засыпанный ларь, звонил колокольчик, как бы радуясь, что освободился из-под тяжести зерна, придавившего его. Этот колокольчик, казалось, подражал чистым и высоким звукам
длинных, похожих на цветы труб, в которые дули, напрягая щеки, ангелочки, порхавшие среди роз и рогов изобилия на стенах католической церкви.Вот здесь-то и начали трудиться два владельца недвижимого имущества, моя мать и Петрашку, словно простые рабочие, все в муке и масле, ворочая мешки и разговаривая на равных с мелкими ремесленниками и крестьянами, составлявшими их клиентуру. Мать обычно работала с утра, а Петрашку приходил часа в три, когда возвращался из епископии. Матери довольно часто помогал и отец. Хотя он был таким же чиновником в епископии, как и Петрашку, но по утрам он забегал оттуда на несколько часов, особенно в базарные дни. Тетя Мэриуца, жена Петрашку, в течение почти двух лет не переступила даже порога мельницы, и это было единственной формой ее протеста по отношению к противозаконной связи моей матери и Петрашку.
Но, ко всеобщему удивлению, оба компаньона вовсе не желали, чтобы им кто-то помогал. Мать, пережившая необычайное превращение из сдержанной, строгой племянницы епископа в мельничиху, в белом от муки платке и грубом холщовом халате равнодушно, а весьма часто и раздраженно принимала помощь от своего мужа в наиболее напряженные дни. Мою мать, женщину энергичную и живую, выводили из себя и его медлительные, лишенные всякого энтузиазма движения, и его большое округлое лицо с маленькими бегающими глазками, подмечавшими смешную сторону вещей.
Через некоторое время отец стал все реже и реже убегать со службы в базарные дни, Петрашку же, напротив, стал все чаще появляться по утрам, пренебрегая своей духовной карьерой.
Таким образом, оба они, моя мать и Петрашку, почти в течение года работали на мельнице как простые рабочие и добывали хлеб свой насущный в буквальном смысле в поте лица своего. Вели они себя по отношению друг к другу, как муж и жена. Усилия, которые они прилагали, чтобы скрыть великую любовь, связывающую их, были равны фактически нулю. Иногда, когда у них была работа, они до позднего вечера оставались на мельнице, а потом бродили по улицам, прежде чем вернуться домой. Первый год они не сидели все время на мельнице. У них было соглашение с одним человеком, который жил позади мельницы в полуразрушенной хибарке, принадлежавшей тоже им, что рано утром и после полудня он принимает мешки с зерном от всех, кто живет по соседству, и запускает мельницу один раз к вечеру (хотя в базарные дни мельница работала беспрерывно). Так что в первый год, в этот период накопления капитала, работа шла чаще всего по вечерам. Для нас, детей, я говорю о моей сестре Анишоаре и двух мальчиках Петрашку, эти дни были самыми радостными. После уроков мы отправлялись на мельницу и проводили там все вечера. Там мы оказывались в совершенно ином мире, необычайно притягательном и таинственном.
Во втором дворе, за мельницей, стояло несколько старых, вышедших из строя тракторов, принадлежавших бывшему владельцу мельницы Рихтеру. Мы забирались на эти тяжелые большие машины, увязшие в грязи, усаживались за руль и совершали фантастические путешествия. Во время одного из таких путешествий на тракторе меня впервые поцеловал Габриэль, старший сын Петрашку.
Уже в сумерках, когда перед мельницей со всей окраины собирались такие же, как мы, подростки, мы выходили на улицу и все вместе играли и пели; в эти вечера я впервые научилась мастерить змея, которого при лунном свете мы запускали над низкими покосившимися домиками окраины.
Мы рассказывали друг другу самые различные истории, обменивались голубями, приключенческими книжками, романами, которые печатались отдельными выпусками, а когда уже совсем темнело, самый старший из нас, сапожный подмастерье Джиджи-Гибу, как мы его звали, под аккомпанемент старой гитары затягивал душещипательные романсы. Я помню до сих пор «Сквозь дым сигары», «Монах из старого скита», «Я ненавижу так мужчин» и другие.
Иногда мы засыпали на мешках, отворачиваясь от большой электрической лампы, которая качалась на черном проводе в воздухе, насыщенном мучной пылью и мягкими монотонными звуками вибрирующего лотка, колокольчика и приводного ремня, скользящего с легким свистом между двумя стальными колесами.
Мельница, улочка вокруг нее, даже небо и электрические фонари на столбах составляли как бы наше королевство, совсем особое королевство, отличное от всего, что мы знали до сих пор, и мы бегали туда каждый вечер, завороженные открывшимся нам миром. Моя мать и Петрашку, полновластные хозяева в королевстве, были так заняты своею любовью, вместе с тем трудясь в поте лица, что их власть над нами была призрачной и малоощутимой.
Я не знала и не понимала в то время перемирия, которое заключили любовники с окружающим их миром. Но они по-настоящему любили друг друга и имели мужество пренебрегать общественным мнением. Они не скрывали своей любви даже перед нами, перед детьми, а что может быть более преступным или более чистым, чем это? Действительно, когда я думаю об этой странной, почти юношеской паре, все мое прошлое кажется мне каким-то смутным, неправдоподобным, как будто я его и не переживала, и я все жду, что где-то в будущем я вновь увижу их красивые лица, немного расплывчатые от припудрившей их муки, услышу журчание их переплетающихся голосов, смогу ощутить атмосферу счастья, окружавшую их.
Тогда я не знала и не подозревала, почему молчит, почему притворяется спящим это чудовище, этот кровавый вампир, который называется судом буржуазной морали, святым общественным мнением! Позднее мне стало казаться, что этому можно найти объяснение в том, что они любили и трудились, что между их губами, сливающимися в поцелуе, была горькая завеса того пота лица, который отличал любовь первых библейских людей. Теперь же я знаю, что чудовище — суд общества, нормы которого они так откровенно попирали, вовсе не обязательно поднимается на дыбы, а может спокойно взирать на людей, которые имели смелость почувствовать себя счастливыми. Да, «чудовище» прекрасно знало, что возмездие заключено в самом этом счастье, что, когда зарождается любовь, зарождается и возмездие и оно куда более жестоко, чем все, что могут изобрести многоопытные палачи и линчеватели.