Французская фантастическая проза (антология)

Однако когда сквозь листву деревьев просочился кровавый отсвет сумерек, я, опасаясь засад, прекратил битву. Победа наполнила наши сердца ликованием; вожди предложили мне стать царем всех народов. Я отказался и посоветовал им никогда не вверять судьбы многих людей в руки одного слабого создания, а поклоняться Единому, взяв в земные вожди Мудрость.

Пьер Буль Бесконечная ночь {4}

Зовут меня Оскар Венсан. Я не женат. Владею небольшой книжной лавкой на Монпарнасе. Недавно мне исполнилось пятьдесят. Я воевал, как и все вокруг, и считаю, что на человеческую жизнь одной войны хватит с лихвой.

Я много читаю. Интересуюсь новинками из области литературы, философии, науки. Порой задумываюсь над вопросами бытия и тем исчерпываю свою тягу к необъяснимому. Восхищаюсь учеными, сумевшими расщепить ядро атома, и вздрагиваю от счастья, размышляя, в какой век мне выпало жить.

В водоворот совершенно невероятных событий я попал по чистой случайности и не хочу за это ни клясть, ни благодарить судьбу: чему быть — того не миновать. Хотелось бы только знать, как из этого выбраться.

Приключения начались вечером седьмого августа 1949 года. Я сидел на террасе кафе «Куполь», глядя па прохожих и потягивая прохладное пиво, — удовольствие, которому я всегда предаюсь в жаркое время года. На столе по обыкновению лежала развернутая газета, и, устав смотреть на прохожих, я опускал в нее глаза и пробегал строчку-другую.

Мне казалось, что в целом жизнь вполне сносна.

Именно в эту секунду в мое мирное существование вторгся бадариец и сделал это со свойственной ему бесцеремонностью.

Я уже успел обратить внимание на субъекта, трижды продефилировавшего перед моим столиком, неотрывно вглядываясь в лица посетителей. Тело его облегала красная римская тога; такое, конечно, увидишь не каждый день, но еще более заинтриговало меня его лицо. Не знаю, чем именно — то ли изысканным благородством черт, то ли царственным лбом и чеканным профилем, то ли, наконец, невиданным золотистым цветом кожи. Выше окружающих на целую голову, он показался мне на мгновение египетским божеством, потехи ради напялившим на себя облачение цезарей.

Я стал следить за его поведением. Он вновь медленно прошел мимо, словно иностранец, заблудившийся в чужом городе и не осмеливающийся спросить дорогу. В конце концов он, похоже, набрался духу, присел за соседний столик и указал подскочившему гарсону на мою кружку жестом, означавшим «мне то же самое». Вид у него при этом был как нельзя более растерянный. Выяснилось, однако, что не я один заинтересовался любопытным посетителем: сидевший невдалеке низенький господин в очках, совершенно лысый, так и пожирал его взглядом.

Златокожий отхлебнул пива и скорчил гримасу глубокого отвращения. Потом он надолго погрузился в свои мысли, а затем неожиданно обратился ко мне с вопросом:

— Соблаговоли, о друг мой, — проговорил он низким голосом, — сказать мне, в каком веке мы пребываем ныне?

— Как, простите?. — не понял я.

— Мне желательно было б знать номер нынешнего века, — повторил он.

Еще одна деталь довела мое изумление до крайности: он говорил по-латыни. Я изучал этот язык, так что без труда понимал его слова и мог отвечать. Наша беседа велась, таким образом, на классической латыни. Здесь я даю по возможности точный перевод.

Сперва я решил, что меня разыгрывают. Однако незнакомец выражался слишком вежливо и к тому же явно был чем-то обеспокоен, так что версия шутки, по всей вероятности, отпадала. А может, это просто ненормальный? Я решил подыграть ему, кто бы он ни был.

— О гражданин! — отозвался я как мог любезнее — Мы живем с тобой в двадцатом веке, около его середины. А если быть точным, то в одна тысяча девятьсот сорок девятом году.

На его лице отразилось горестное недоумение. С упреком поглядев на меня, он сказал:

— О друг мой, что побуждает тебя столь бессердечно насмехаться над пришельцем, извергнутым своей родной эпохой? Я совершенно точно знаю, что мы отнюдь не находимся в одна тысяча девятьсот сорок девятом году, как выговорил только что твой лживый язык, ибо я покинул Бадари — если только верны мои расчеты — около восьми тысяч лет тому назад. И уже в то время шел десятитысячный год.

Говорят, спорить с безумным — опаснее всего. По всей видимости, безумие этого человека заключалось в том, что он воображал себя в ином столетии. Незадолго до того мне довелось читать в газете о раскопках Брентона, открывшего развалины древнего государства Бадари. Помню, как живо заинтересовали меня сообщения о блестящей цивилизации бадарийцев. Похоже было на то, что мой собеседник также начитался этих сообщений, которые и помутили его разум. Поэтому я ровным голосом продолжал: Мне известно, о чужестранец, что бадарийская культура имеет древнюю и великолепную историю. Боги свидетели, я ни сном ни духом не помышлял смеяться над тобою. Из моих слов следовало лишь, что мы находимся в одна тысяча девятьсот сорок девятом году по христианскому летосчислению. Тебе ведомо, о мудрый, что время относительно. По этой причине, если мы живем в двадцатом веке, спустя одну тысячу девятьсот сорок девять лет от рождества Христова, это вовсе не мешает нам пребывать в восемнадцатитысячном году, или что-то около того, по отношению к тому моменту, который твоим высокочтимым и высокоученым согражданам было угодно выбрать в качестве точки отсчета.

Слова мои успокоили его. Погрузившись в глубокое размышление, он, казалось, производит сложнейшие вычисления.

— Прости, друг мой, — сказал он наконец, — что я позволил себе усомниться в твоей искренности. Дело в том, что меня неотступно терзает одна мысль. В знак доверия я открою тебе свою тайну. Надеюсь, меня не осудит за это Академия наук, пославшая меня сюда. К тому же я наблюдаю на твоем лице несомненные признаки тупости, которые, согласно нашим представлениям, служат вернейшим доказательством лояльности. Не сердись за прямоту моих слов: она в правилах бадарийцев… Узнай же то, о чем и сам ты в силах был бы догадаться, будь ты чуть менее глуп: я путешествую во времени. Мое имя Амун-Ка-Зайлат. Я прибыл сюда из великой Бадари несколько минут назад, если считать по моему времени, или примерно восемьдесят столетий назад, если считать по-земному. Я имею честь состоять членом королевской Академии наук. Мне было поручено испытать в действии машину времени, разработанную сотрудниками нашей Академии. Ранее один из моих коллег уже осуществлял перемещения во времени, но, так сказать, более краткосрочные. Он переносился во времена древнеримских императоров, и эпоха эта с тех пор нам настолько хорошо знакома, что я, как видишь, свободно изъясняюсь по-латыни. Направляясь сюда, я надел римское облачение, понадеявшись, что одежда и язык остались неизменными со времен Древнего Рима. К несчастью, убеждаюсь, что это не так. Перед отправлением я настроил машину на двадцать тысяч лет в сторону будущего: пока это для нее крайний предел. Однако уже вскоре я осознал, что столь длительный временной промежуток одним махом не одолеть. Тогда я решил сделать привал и вот уже несколько минут как пребываю в твоем времени, а это значит, что я нахожусь на восемь тысяч лет или около того позже своего собственного. Возможно, однако, что я сделал ошибку в расчетах, и это меня беспокоит.

Как ни странно, я начинал верить каждому его слову. Зародившиеся было у меня сомнения насчет твердости его рассудка сменились болезненным возбуждением, свидетельствовавшим, не исключено, о нетвердости моего. Да, говорил я себе, это так! Передо мной самый настоящий, подлинный бадариец, один из тех, о ком пишет Брентон в своем трактате “The Badarian Civilization”. Какая удача, что именно я стал свидетелем невероятного события! Путешествие во времени! Неужели начинают сбываться мечты Герберта Уэллса? Бесчисленные вопросы роились в моем мозгу и просились наружу. Но пришелец продолжал:

— Мне понятно твое изумление, сын мой. Ты, наверно, и слыхом не слыхивал о блистательной бадарийской цивилизации. Да, надо думать, за восемьдесят веков, прошедших на Земле, то есть за краткие минуты моего путешествия.

Такие вещи не могли оставить меня равнодушным, даже если они звучали по-латыни. Поэтому я обратился к пришельцу с нижайшей просьбой пересесть за мой столик и разрешить мне предложить ему чего-нибудь выпить в качестве приветствия в нашем веке. Он не заставил себя долго упрашивать. Осведомившись, какой именно папиток ему более по вкусу, я услышал, что ни за какие блага в мире он не согласится вновь омочить губы в том омерзительном пойле, что принес ему в кружке раб. При этом он присовокупил, что у него остались, напротив, самые блаженные воспоминания о привезепном из Рима напитке рубинового цвета, который ему посчастливилось попробовать несколько дней назад (несколько своих дней назад) и который римляне называли словом vinum. Я велел гарсону подать пару бутылок лучшего бургундского. Мой собеседник отхлебнул вина, одобрительно кивнул и со всей серьезностью заметил:

— Питье это веселит и согревает. Возвращаясь назад, я захвачу с собой несколько сосудов этого напитка.

Что до меня, то я залпом осушил один за другим четыре вместительных бокала, после чего попросил бадарийца продолжать.

Я хотел сказать, продолжал он, что, но всей видимости, за восемьдесят веков земного времени, что уложились в краткие минуты моего путешествия во времени, великолепная бадарийская цивилизация успела погибнуть. И твое изумление объяснимо, ибо вместе с нею, по всей вероятности, канули в неизвестность и наши выдающиеся технические изобретения. Уже римлянам о них ничего не известно. Незнакома им и машина времени. Сомневаюсь, чтобы кому-нибудь в дальнейшем удалось заново изобрести ее.