Французская повесть XVIII века

— Природа прекрасна, я это знаю, — со вздохом отозвалась Элиза, — но будет ли она прекрасной для меня там, где я связала свою судьбу с судьбою смертного, где дала клятву принадлежать ему до конца, где меня повсюду будут преследовать унизительные воспоминания?

— Нет, дорогая моя Элиза, — возразил ей сильф, — в природе нет ничего унизительного; это мы сами унижаем ее, когда от нее отступаемся. Назначение яблонь — цвести и приносить плоды, назначение смертной женщины — быть супругой и матерью. Если бы вы посмели воспротивиться столь мудрому предначертанию, я не полюбил бы вас.

— Как? — изумилась Элиза. — Неужели чистейший дух, возвышенный гений может любить во мне то, что делает меня недостойной его?

— Будьте такой, как вы есть, дитя мое; моя к вам любовь — любовь сильфа; ваши земные чувства не вызывают во мне ревности. Пусть только ваша душа останется прекрасной и непорочной, пусть она будет моей, большего мне не надо. Что же до ваших земных прелестей, то они подвластны законам этого бренного мира: уж если кто-то из смертных соблазнился ими, то пусть он ими и наслаждается. Это не только не огорчает, но даже радует меня: ведь ваш первейший долг — даровать счастье своему супругу.

— Ах, дайте мне по крайней мере время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. В деревне мы с мужем будем видеться чаще, и, быть может, я научусь исполнять этот долг, но только, ради бога, не покидайте меня.

— Не бойтесь, я всегда буду подле вас; покой и тишина мне по нраву.

В усадьбе той было дикое и уединенное местечко; Элиза называла его своею пустынью и любила проводить там время в одиночестве, читая или предаваясь мечтам. Тотчас же по приезде она отправилась в этот уголок. Все в нем переменилось: вместо мшистого пригорка, служившего ей сиденьем, она обнаружила настоящий трон, покрытый зеленою муравой и причудливо усеянный фиалками. Кусты сирени склонялись над этим троном, осеняя его наподобие балдахина, а его оградой служил шиповник в цвету, чей аромат сливался с восхитительным благоуханием сирени.

Вернувшись домой, Элиза первым делом поспешила поблагодарить мужа за внимание, которое он ей оказал, украсив ее маленькую обитель.

— Это, наверное, выдумка садовника, — ответил он ей. — Я весьма ему благодарен за столь счастливую мысль.

Завидев садовника, Элиза окликнула его:

— Как я вам признательна, Илер, за то, что вы посадили в моем уголке такие прелестные кусты.

— О каких, сударыня, кустах вы толкуете? — отозвался хитроватый поселянин. — Только этой заботы мне не хватало! Да я и с огородом-то едва управляюсь. Если вам угодно, чтобы я следил и за кустами, нужно дать мне побольше помощников.

— Но ведь нашли же вы время позаботиться о моем уголке: я в восторге и от навеса из сирени, и от ограды из шиповника.

— Ах, сударыня, и сирень, и шиповник растут, благодарение богу, сами собой, без моего участия.

— Как? Неужели вы не приложили ко всему этому руку?

— Нет, сударыня, но, коли будет ваша воля, за мной дело не станет. Подожду, пока в этих кустах перебурлят соки, а потом и подрежу их.

— А разве не вы устроили там сиденье из дерна, усеянного фиалками?

— Вы уж простите меня, сударыня, но ни из дерна, ни из фиалок супа для вас не сваришь. Моя забота — огород, а все эти ваши тонкости касательства ко мне не имеют.

После этого разговора Элиза больше не сомневалась, что превращением своего дикого уголка в очаровательную беседку она обязана сильфу.

— Ах, — воскликнула она в восторге, — эта беседка станет храмом, где я буду ему поклоняться. Льщу себя надеждой, что он там появится; но неужели он так навсегда и останется невидимкой?

Он, по обыкновению своему, явился вечером.

— Валоэ, — обратилась к нему Элиза, — моя беседка восхитительна, но — как бы вам это сказать? — чтобы она сделалась поистине прекрасной, вам нужно сотворить последнее чудо — предстать там предо мною в зримом обличье: только этого мне не хватает для полного счастья.

— Вы, Элиза, просите у меня то, что от меня не зависит. Властелин воздушных духов дарует иногда подобную милость какому-нибудь из своих приближенных, но это случается так редко. К тому же он сам решает, какое обличье должен принять счастливчик, и чаще всего, ради собственной забавы, избирает для него самую диковинную внешность.

— Ах, — сказала Элиза, — мне бы только вас увидеть, а уж в каком обличье вы явитесь — это меня мало заботит.

Сильф обещал ей, что возьмется выхлопотать эту милость.

— А теперь расскажите, — продолжал он, — как прошло ваше путешествие?

— Преотлично. Муж беседовал со мной так любезно, что любезность его казалась почти естественной; я без труда заметила плоды благотворного воздействия, которое вы на него оказываете. Однако, сколько ни скрывай врожденную мужскую властность, она все равно дает о себе знать; ее можно умерить, но невозможно искоренить, разве что посредством долгих усилий.

— Не отчаивайтесь, — успокоил ее Валоэ, — его душа в моей власти. А что вы намерены делать завтра, милая моя Элиза?

— С утра я думаю принять ванну.

— Тогда, с вашего позволения, я загляну к вам в ванную комнату и немного побуду там с вами.

Когда Элиза проснулась, ей доложили, что ванна для нее готова. Она отправилась туда в сопровождении своей верной Жюстины, но, памятуя о том, что к ней должен наведаться сильф, распорядилась, чтобы шторы в ванной были задернуты и свет едва проникал в помещение, — ведь стыдливость и застенчивость — родные сестры.

Погрузившись в ванну, Элиза посмотрела в трюмо, стоявшее напротив, и увидела в нем какие-то смутные очертания; то был ее собственный портрет, написанный на стекле, которое Воланж распорядился вставить в раму вместо зеркала. Столь волшебный эффект достигался весьма простым способом: в оправе были проделаны пазы, по которым могли бесшумно скользить, сменяя друг друга, зеркало и портрет.

Элиза была изображена стоящей на облаке и окруженной духами воздушной стихии, которые протягивали ей цветочные гирлянды. Сначала она приняла увиденное за отражение находившихся перед зеркалом предметов, но, вглядевшись внимательней в поразившую ее картину, поняла, что это не так, и пришла в изумление.

— Жюстина, — обратилась она к служанке, — отдерни-ка шторы. Я или грежу наяву, или вижу… О, небо! — воскликнула она, едва на картину упал луч света. — Я и впрямь вижу в этом зеркале свой собственный образ!

— А я, сударыня, вижу свой, — сказала Жюстина. — Что же здесь удивительного — взглянуть в зеркало и увидеть в нем свое отражение?

— Подойди поближе, стань вот сюда. Неужели это просто-напросто отражение?

— А что же еще?

— Что еще? Разве ты не видишь это облако, цветы, сонмы духов и меня, стоящую среди этого неземного великолепия, вознесенную до небес?