Французская повесть XVIII века

Влюбленные, если вы хотите любви или хотя бы сладострастия, не вздумайте идти на свидание с письмом министра в кармане, где вам приказывают отправляться в армию. Так приключилось со мною при встрече с мадам де Кастельмон, и я потерял многое. Доколе обманчивый зов славы будет отвращать нас от мирного покоя и сладостных нег? В ту минуту я еще не предавался этим мудрым размышлениям; когда ты младший офицер, каким был я, то мечтаешь стать скорее бригадным генералом, чем философом. И, несмотря на всю строгость министров, обычно бываешь к этому ближе. И поэтому, выйдя от мадам де Кастельмон, я сел в свои носилки и радостно полетел навстречу новым тягостям войны.

Проведя пятнадцать лет вдали от родины, натерпевшись и ружейного огня в Германии, и многих несправедливостей при дворе, я в чине генерал-лейтенанта поплыл в Индию.

Предоставляю поэтам и гасконцам заботу испытывать и описывать бури. Что до меня, обычно я путешествую без всяких случайностей. По моем прибытии все в Индии было спокойно, и пребывание там походило скорее на поездку ради развлечения, чем на экспедицию с военной целью. Ничем не занятый, я просто объезжал разные княжества, составляющие эту обширную страну, и на время задержался в Голконде. Тогда это было самое процветающее государство в Азии. Народ благоденствовал под властью женщины, красота которой помогала ей править королем, а мудрость — королевством. Сундуки и подданных, и казны были равным образом полным-полны. Крестьянин обрабатывал свою землю для себя самого, что бывает редко, а казначеи не собирали доходов государства в свою пользу, что бывает еще реже. Города, украшенные величественными зданиями, являлись средоточием всяческих утех и были переполнены счастливыми горожанами, гордыми тем, что проживают в них. Поселяне держались своих мест ради царивших там изобилия и свободы, а также благодаря тому, что земледелие было в большой чести у правительства. А вельмож при дворе очаровывали прекрасные глаза королевы, владевшей искусством награждать их преданность, не расточая государственных сокровищ; искусство верное и волшебное, которым, на мой взгляд, королевы пользуются слишком мало; король же, супруг ее, не ведал даже, что она им владеет. Я явился ко двору и был принят как нельзя любезней. Сначала король дал мне парадную аудиенцию, затем я получил ее у королевы; которая, завидев меня, опустила свое покрывало. Судя по ее славе, я полагал, что ей незачем скрывать свое лицо, и весьма удивился такому приему. Впрочем, она приняла меня вполне благосклонно, и мне приходилось лишь сетовать на то, что я не узрел ее лица, которое мечтал увидеть и потому, что, как говорили, оно было прекрасно, и потому, что все касающееся знаменитой королевы всегда очень любопытно.

По возвращении к себе я застал чиновника, предложившего показать мне завтра сады и парки, разбитые вокруг дворца. Я выразил согласие на эту прогулку. Мы встали с солнцем. По прекрасным аллеям меня привели в какую-то густую рощу; мирты, акации и апельсиновые деревья сплетались там листвой и смешивали свой аромат. К одному дереву была привязана лошадь: мой проводник легко вскочил в седло и, протрубив звонкий сигнал в висевший на шее рожок, умчался во весь опор. Я пошел дальше по той же дороге, пораженный его поступком и весьма дивясь, что это за страна, где чужестранцев принято бросать в пути, вместо того чтобы сопровождать их на прогулке. Каково же было мое изумление, когда, выйдя на опушку леса, я оказался в местах, совершенно похожих на те, где когда-то меня впервые встретили Алина и любовь! Тот же лужок, та же лощина, те же поля вдали, та же деревушка, тот же ручеек, та же доска, та же тропинка; появилась и молочница, которую я вскоре увидел, в платье, похожем на платье Алины, и с тем же кувшином.

— Не сон ли это? — воскликнул я. — Что за наваждение? Какой мимолетный призрак обманывает мои глаза?

— Нет, — услыхал я в ответ, — это не сон, тут нет никакого колдовства, и сейчас вы увидите, что я вовсе не призрак. Это Алина, сама Алина, узнавшая вас вчера и не пожелавшая быть узнанной вами, иначе как в том виде, в каком вы когда-то любили ее. С вами она отдохнет от тяжести короны, сменив ее на молочный кувшин, с вами быть молочницей для нее сладостней, чем быть королевой.

Я забыл королеву Голконды, я видел только Алину. Мы были наедине. А королевы тоже женщины. Ко мне возвратилась моя юность: и я обходился с Алиной, словно она сохранила свою. Ведь считается, что королевы никогда не расстаются с юностью.

Так приятно встретились мы снова. Затем Алина опять облачилась в свои королевские одежды, которые принесла появившаяся следом доверенная рабыня. Мы вернулись во дворец, где я увидел, как милостиво и с какой чарующей добротой она обращалась при дворе со всеми своими приближенными. Одних она дарила взглядом, беседовала с другими и улыбалась всем. Короче говоря, для всех она умела быть хозяйкой и никому не казалась королевой.

Все пообедали вместе с королевой; затем я последовал за нею в особую комнату, где, посадив меня рядом с собою, она так рассказала о своих последних приключениях:

— Месяца три спустя после вашего отъезда маркиз де Кастельмон был убит на дуэли; в утешение своей заплаканной вдове он оставил сорок тысяч экю годового дохода. Часть его земель находилась в Сицилии, и, как говорили, эти земли требовали моего присутствия. Я с радостью пустилась в путешествие. Но враждебные ветры прибили мой фрегат к отдаленным берегам, и там мы были захвачены одним еще более враждебным судном. Судно это было турецким корсаром, капитан которого подвергал экипаж самому дурному обращению, а я от него видела самое лучшее, на какое способны турки. Он отвез меня в Алжир, а оттуда в Александрию, где его посадили на кол. Вместе со всеми домашними меня, как простую рабыню, продали на рынке, и я досталась купцу из Индии, который привез меня сюда. Он заставил меня выучить здешний язык, и в короткое время я сделала большие успехи. Я знавала в жизни нищету, но не встречалась с несчастьем и не могла вынести рабства. И вот я убежала от своего хозяина куда глаза глядят. Меня повстречали евнухи и, признав меня красивой, привели к королю. Напрасно молила я пощадить мою добродетель — меня заключили в сераль. На следующее утро все окружающие стали уже почитать меня как любимую жену их владыки — звание, которым король удостоил меня в эту ночь. Вскоре страсть короля сделалась безграничной и моя власть выросла еще более. Голконда привыкла к законам, которые я диктовала в глубине сераля, и ничуть не удивилась, когда я сделалась супругой властелина, ставшего лишь так недавно моим первым подданным. В своем дворце мне часто вспоминалась деревушка, где я берегла свою невинность, и особенно та прелестная лощина, где я ее потеряла. Мне захотелось наглядно воспроизвести любопытную картину моих ранних лет и моих первых радостей. Это я велела выстроить деревню, которую вы видели в ограде моих садов. Она носит название моей родной деревни, и все жители считаются моими родственниками и друзьями. Ежегодно я выдаю замуж несколько девушек из этой деревни и часто допускаю к своему столу деревенских стариков, как бы воскрешая образ моего старого отца и моей бедной матери, которых рада была бы окружить заботой и уважением, будь они еще живы у меня. Никто не топчет траву на лугу, кроме молодых юношей и девушек, когда они затевают там свои танцы, и, пока я жива, топор не посмеет коснуться деревьев, схожих с теми, что когда-то укрывали своей тенью наши ласки. Мое крестьянское платье я храню вместе со своими королевскими драгоценностями, и среди окружающей меня роскоши оно всегда напоминает мне о моем скромном прошлом; оно не позволяет мне презирать положение, в котором я стоила больше, чем в каком-либо другом; оно не позволяет мне презирать человечество; оно учит меня царствовать.

О, прелестная владычица Голконды! Она была сразу и хорошей женщиной, и хорошим философом; более того — она была и хорошей возлюбленной. Увы! мое счастье длилось лишь две недели, а потом меня с нею застал сам супруг, и мне пришлось покинуть ее королевство, выпрыгнув в окошко спальни. Вскоре после этого я возвратился во Францию, где достиг самых высоких должностей и меня постигли самые великие немилости, причем ни тех, ни других я не заслужил. Затем, без всякого состояния и без всяких надежд, я скитался по разным странам; и вот встретил вас в этих пустынных местах, где рассчитываю обосноваться, ибо здесь я обрел и уединение, и общество.

Мой читатель, возможно, все время полагал, что именно для него я рассказывал всю эту историю, но так как он совсем не просил меня об этом, он сочтет справедливым, узнав, что мой рассказ обращен к некоей старушке в одежде из пальмовых листьев, давней обитательнице этой дикой местности, куда я удалился: она попросила рассказать ей самые любопытные из моих приключений. Они, пожалуй, могут наскучить тем, кто стал бы их читать, но старушка, не пропустив ни единого слова, выслушала их с необычайным вниманием и, когда я закончил, сказала мне:

— Что мне более всего нравится в вашем рассказе, это то, что здесь каждое слово — правда.

— Откуда вы знаете? — возразил я. — Быть может, здесь все ложь с начала до конца.

— Уверена в обратном, — сказала она.

— Значит, сударыня, вы немножко занимаетесь колдовством? — спросил я.

— Не совсем так. Однако у меня есть колечко, которое помогает мне судить об истине всего рассказанного вами, — отвечала она.

— Насколько мне известно, — сказал я, — лишь перстень царя Соломона обладает такой силой.

— А колечка Алины вы не знаете? — спросила она, улыбаясь и протягивая ко мне свою руку. — Той самой Алины, которую вы возвели на трон Голконды и которую вы заставили сойти с него; которая, став беглянкой и изгнанницей, долго искала в отдаленных краях убежища и спасения от гнева своего мужа… чего вы-то избежали, выпрыгнув в окошко.

— Как? Это опять вы? — вскричал я. — Ну, знаете, и стар же я стал! Ведь если мне не изменяет память, я годом старше вас, однако, судя по вашему лицу, быть годом старше вас невозможно.

— Что нужды в наших годах и наших лицах? — строго сказала она. — Когда-то мы были молоды и красивы; будем же теперь мудры — мы станем счастливей. В годы любви мы предавались беспутству, вместо того чтобы радоваться; достигнув годов дружбы, будем же радоваться, вместо того чтобы предаваться сожалениям. Для наслаждения нам отпущен лишь один миг, а счастье может заполнить всю жизнь. Это счастье — столь желанное и столь неведомое — есть остановленное на лету наслаждение. Одно похоже на каплю воды, другое — на алмаз. Оба сверкают одинаковым блеском. Но стоит чуть дохнуть, и блеск воды пропадает, а блеск алмаза устоит и против стали. Капля воды заимствует свой блеск у света, алмаз же заключает свет в самом себе и распространяет его во мгле. Так все может погубить наслаждение, ничто не изменит счастья.