Французский «рыцарский роман»

И эта трактовка любви обнаруживает в Жане Ренаре писателя нового склада. Он отбрасывает куртуазные мифы и повествует о современности. Хотя поэт и относит изображаемые события в некое воображаемое прошлое, черты эпохи переданы им исключительно точно. Точно локализовано действие — оно протекает в имперских резиденциях в Кёльне и Майнце. Среди участников турниров перечислены представители реальных дворянских родов Франции и Германии той эпохи. Даже лирические песни, которые Ренар вставляет в свой текст, не сочинены им, а принадлежат перу известных поэтов своего времени (Гас Брюле, Рено де Божё и др.).

Этот трезвый, «реалистичный» подход к изображаемым социальным конфликтам (пусть конфликты эти не выходят за рамки узкой феодальной среды), к описываемым человеческим взаимоотношениям подкреплен, как и в романе «Коршун», подробной разработкой фона, т. е. изображением второстепенных персонажей. Они наделены не этикетными, а жизненными характерами. Такова добродушная, гордая своими детьми, но излишне доверчивая и болтливая мать героев. Таков беззаботный жонглер Жугле, степенный и расчетливый постельничий Буаден, камердинер императора Николь и многие другие. Именно с ними, с этими персонажами, составляющими непосредственное окружение Конрада (сюда входит, конечно, и злонамеренный сенешаль), связаны многочисленные сцены дворцовой повседневности, сцены, которые привлекали Ренара не меньше, чем изображение торжественных турниров, пышных свадеб или шумных охот.

Изображая придворные празднества, Жан Ренар стремился и жизнь воспринимать как праздник. В его романах есть бедность и лишения, есть трагические разлуки н черная несправедливость. Но все в его романах в конце концов оканчивается хорошо. Не все романисты следующего поколения, использовавшие опыт Ренара, пошли, как увидим, его путем. Трагическое восприятие жизни, ее неодолимых противоречий, прозвучало в ряде произведений середины и второй половины XIII столетия.

Но одно произведение французской куртуазной литературы, созданное в то же самое время, что и романы Жана Ренара, заслуживает упоминания, ибо оно интересно по меньшей мере в двух отношениях. Это небольшая повесть «Дочь графа Понтьё».

Книга эта написана прозой, что весьма симптоматично: во второй трети XIII в. появляется неисчислимое количество прозаических рыцарских романов, очень скоро складывающихся в циклы. То, что намечено в повести «Окассен и Николетт», было закреплено в «Дочери графа Понтьё». Эти две повести — едва ли не первые образцы французской беллетристической прозы.

Но повесть интересна и другим. В ней изображены очень острые драматические человеческие взаимоотношения. Во время паломничества в Сантьяго-да-Кампостело на героиню повести и ее мужа Тибо нападают разбойники и насилуют молодую женщину, чья красота возбуждает их похоть. Затем они бросают свои жертвы посреди дороги. И тут героиня, вместо того, чтобы снять путы с несчастного Тибо, делает попытку его убить, так как не может вынести позора, но не своего, а позора мужа. Ей, однако, это не удается, и отец с мужем бросают ее в бочке в море, на волю волн. Спасенная фламандскими моряками, она попадает к Альмерийскому султану и становится его женой. Граф Понтьё и Тибо, в свою очередь, попадают в плен к сарацинам, но героиня спасает их и бежит вместе с ними во Францию.

Этот счастливый конец не так уж важен. Существеннее пристальный интерес к глубоким человеческим переживаниям. Их подача еще, конечно, примитивна. Они раскрываются не в длинных монологах, не в псевдо- или реальных диалогах персонажей, а в их жестах, в описании, скупом и энергичном, действий героев или не менее стремительном обмене короткими репликами.

В повести пытались увидеть отражение реальных исторических событий. Действительно, в начале XIII в. существовал некий Жан, граф Понтьё, у него была дочь Адель. Существовал и Тома де Сен-Валери, сеньор Домара (как и герой повести). Но в их жизни не было ничего похожего на то, о чем рассказано в книге. Наша повесть — это чистая беллетристика, и «историзм» ее — лишь в верной передаче атмосферы своего времени.

Итак, в последнее десятилетие XII и в первой четверти XIII в. французский рыцарский роман приобрел ряд новых черт. Так, нельзя не отметить определенного, пусть чисто количественного, сдвига в сторону романа «бретонского» типа. Действительно, в этой главе мы имели дело прежде всего и главным образом с романом на артуровские сюжеты. Таких произведений создается в эти десятилетия значительно больше, чем в десятилетия предшествующие (т. е. во «время Кретьена»). Романы же на античные темы не привлекают больше внимания. По крайней мере, внимания поэтов. Вне всяких сомнений теперь доминировал рыцарский роман созданного Кретьеном де Труа типа. В его рамках не только повторялось пройденное (как случалось в наименее оригинальных образцах жанра), но и возникали некоторые новые черты (изменение трактовки любовной темы, известная эстетизация действительности, усиление лирического начала). Эта увлеченность всем «бретонским» — фантастикой, символикой, отношением к жизни, своеобразным пониманием «авантюры» — сказалось и на некотором отходе от любовно-идиллических тем, чему, как мы помним, было посвящено немало произведений «времени Кретьена». Любовная идиллия отступала перед рыцарским приключением. Но и само это приключение, его внутренние пружины (т. е. потаенный смысл и побудительные причины) заметно менялись. В ряде памятников (например, в «Идере») мы сталкиваемся с демифологизацией куртуазных идеалов, с обедненным, чисто прямолинейным пониманием «авантюры», лишавшейся тем самым воспитательного и возвышающего смысла. Отметим также появление — все в сфере тех же бретонских сюжетов — романа религиозно-моралистического, тяготеющего к мистическому эзотеризму.

Рассмотренный нами период в истории французского рыцарского романа отмечен также появлением в отдельных памятниках жанра нового содержания. Мы имеем в виду перенесение старых повествовательных приемов и сюжетных мотивов на изображение реальной действительности эпохи. Здесь, конечно, рано говорить о каком-то этапе формирования реалистического метода, но некоторый шаг в этом направлении все-таки был сделан. Причем нарастание реалистических тенденций следует видеть не в увеличении бытовых деталей и повысившемся интересе к сниженным темам и мотивам (например, изображение жизни городских пизов у Жана Ренара), а в изображении острых конфликтов, подсказанных не кельтскими легендами, а феодальной действительностью начала XIII в.

Наконец, изученный нами этап развития романа предсказывает и рождение художественной прозы, бурный и продолжительный расцвет которой начался уже в 30-х годах XIII столетия.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Прозаический роман XIII-XIV веков

Тринадцатое столетие стало не только веком рождения французской беллетристической прозы, но и временем ее первого значительного расцвета. Собственно, проза на французском языке существовала и раньше, но лишь деловая, документальная и т. д. В XIII же веке не просто появляются в прозе памятники изящной словесности, но они начинают и восприниматься как изящная словесность. До этого законам риторики подчинялась лишь латинская проза. Теперь появляются художественные произведения в прозе и на новых романских языках. Т. е. французская литература не представляла здесь исключения. Так, в Провансе начинают складывать легендарные «жизнеописания» трубадуров, этот своеобразный прообраз европейской новеллы. В Италии, после ряда памятников несобственно художественной прозы, в конце XIII в. составляется «Новеллино», первый законченный новеллистический цикл. Возникает проза и в Испании. Почему XIII столетие стало временем повсеместного обращения к прозе — еще предстоит выяснить. Мы не беремся решать этой проблемы и ограничиваемся констатацией этого примечательного историко-литературного факта, не столько отразившего перераспределение функций литературных жанров, сколько явившегося результатом этого перераспределения.

Во Франции в XIII в. расцветает не только беллетристическая проза. На пороге столетия Жоффруа де Виллардуэн создает свой взволнованный и заинтересованный рассказ о взятии крестоносцами Константинополя. Ему вторит другой историограф — Робер де Клари. Их книги — в известной мере мемуары, записки очевидцев, поэтому они стоят на грани беллетристики. Появляются и другие мемуарные памятники (например, Филиппа Наваррского), образцы новеллистики и т. д. Но прежде всего художественная проза заявила о себе в жанре рыцарского романа.

Поворот этого жанра к прозе, помимо иных объяснений, может быть в какой-то мере истолкован социологически: изменением сферы распространения романа и, что не менее существенно, форм его бытования. Исследования П. Галле[145] убедительно показали, что стихотворный роман был предназначен главным образом для устной реситации. Он уже не пелся, как первые жесты, и не произносился наизусть, но читался вслух. Средневековые миниатюристы запечатлели подобные сцены чтения в замковом зале в кругу дам и кавалеров. В штате крупных сеньоров встречаются специальные чтецы-профессионалы. Прозаический роман мог, конечно, также читаться перед придворной аудиторией (и наверняка читался), но его формы предполагают скорее индивидуальное чтение. Поэтому среди рукописей прозаического рыцарского романа, рядом с роскошно иллюминованными фолиантами, нередко встречаются и портативные томики в 8-ю долю листа. Итак, роман в прозе связан в известной мере с новой формой бытования и распространения произведения. Изменилась, расширилась и его аудитория. Рост образованности, продиктованный нуждами экономики и политики, не мог не отразиться и на изменении характера распространения собственно художественной литературы[146]. Но новый читатель — образованный горожанин — искал в книге не только развлечение, но и поучение, источник сведений и знаний. Прозаический роман, как увидим, откликнулся и на эти запросы.

В предыдущей главе мы уже останавливались на некоторых литературных памятниках, написанных либо частично прозой («Окассен и Николетт»), либо целиком прозаических («Дочь графа Понтьё»). Однако «роман в прозе» стал настолько специфическим явлением, что его следует рассмотреть отдельно.

Прозаический роман возник, конечно, под влиянием романа стихотворного. По крайней мере, он наследовал его темы и совершенно не выдвинул новых. Но возникнув, он развивался уже вне контактов с романом в стихах. Какое-то время, не менее, чем в течение целого столетия, эти два романа развивались параллельно, но обмена между ними не происходило. Прозаический роман оказался ближе, скажем, к историографии, чем к роману стихотворному. В данном случае мы говорим, конечно, не о тематике. Впрочем, и с темами обстояло не просто. Прозаический роман стал разрабатывать темы романа в стихах, но не все. Он взял, продолжил, развил те темы, что были уже воплощены в стихотворной форме к началу XIII в. Стихотворные произведения романного жанра, сложившиеся позже, прозаическим романом за редчайшими исключениями использованы не были. Лишь значительно позднее, в XV в., когда наступил новый период в истории романа, были «прозаизированы» некоторые стихотворные произведения и XIII столетия [147]. Но этот «перевод в прозу» стихотворных памятников, ставших — из-за их языка, стилистики и т. д. — невнятными читателям Предренессанса, принципиально отличается от складывания в первой трети XIII в. рыцарского романа в прозе.