Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Блез Паскаль. Мысли. Жан де Лабрюйер. Характеры
Шрифт:
Вот уже десять лет хлопочет Оранта по справедливому и важному делу, от которого зависит ее благосостояние; лет через пять она, возможно, выяснит, перед какими судьями и в каком суде ей придется хлопотать до конца своих дней.,
У нас многие одобряют недавно введенный в судах обычай прерывать защитников, лишая их возможности про- явить свое красноречие и остроумие и принуждая держаться в рамках сухих фактов, доказывающих справедливость дела и правоту подзащитных. Эти суровые правила, которые не могут не тревожить защитников, ибо им приходится опускать самые блестящие тирады; которые изгоняют красноречие из единственного места,
259
Протоколами (Прим. автора)
Долг судей – вершить правосудие, а их ремесло – оттягивать его; многие судьи знают свой долг и продолжают заниматься своим ремеслом,
Истец, который добивается предварительной встречи с судьей, не оказывает ему чести: он либо не доверяет его проницательности и даже беспристрастию, либо хочет перетянуть на свою сторону, либо домогается несправедливости.
Порою истец проигрывает справедливую тяжбу только потому, что он влиятелен или пользуется расположением двора, состоит в дружбе или в родстве с судьей, ведущим его дело: этот судья так хочет прослыть неподкупным, что становится несправедливым.
Лучше уж, чтобы судья был распутником, нежели дамским угодником и юбочником: первый скрывает, с кем он водит знакомство и кто его любовницы, поэтому к нему никак не подступиться, тогда как слабости второго известны всем и доступ к нему может открыть любая женщина, которой он хочет понравиться.
Религия и правосудие идут у нас как бы рука об руку, и сан судьи внушает почти такое же благоговение, как сан священника. Судья не может, не уронив себя, танцевать на балу, появляться в театрах, носить богатое, бросающееся в глаза платье; поэтому меня удивляет, что понадобился закон, требующий определенной одежды для судей, которая должна придавать им большую важность и внушать к ним большее уважение.
Чтобы постигнуть какое-нибудь ремесло, ему нужно учиться; в любом деле – от самого простого до самого сложного – существуют годы ученичества, подготовки к будущей должности, когда ошибки не так уж существенны, и, напротив, они порою помогают совершенствоваться. Свои правила есть даже у войны, хотя она по самой своей сути является порождением путаницы и беспорядка. Люди не дерзают уничтожать друг друга на поле битвы целыми Полками и отрядами, предварительно не обучившись этому: они должны убивать, следуя определенной методе.
У нас есть военная школа, но где, скажите, школа для судей? В судейском деле есть обычное право, законы, традиции; чтобы изучить и усвоить их, потребно немалое время, а его нет: молодой человек, сменивший указку на пурпурную мантию и сделавшийся судьей только потому, что родители купили ему эту должность, единолично распоряжается жизнью и имуществом ближних – в этом и состоит его ученичество, его ознакомление с ремеслом.
Выступая в суде, оратор обязан быть неукоснительно честным, иначе он превращается в краснобая, который умышленно искажает обстоятельства дела, недобросовестно коверкает цитаты, клевещет и не менее поддается ненависти и гневу, чем его клиенты; короче говоря, он становится одним из тех защитников, о которых говорят, что им платят
деньги, чтобы они препирались с противной стороной.«Да, – говорит некто, – он должен получить эти деньги, право на его стороне. Однако для этого ему необходимо соблюсти небольшую формальность. Если он забудет о ней, его дело будет проиграно, следовательно, он лишится денег и, безусловно, – права на них. Итак, постараемся добиться того, чтобы он забыл о формальности». Вот это я и называю совестью стряпчего.
Прекрасным девизом для судейского сословия, полезным для публики, здравым, справедливым и мудрым, был бы девиз, прямо противоположный тому, который гласит, что форма должна брать верх над содержанием.
Пытка – это удивительное изобретение, которое безотказно губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника, если он крепок и вынослив.
Наказанный преступник – это пример для всех негодяев; невинно осужденный – это вопрос совести всех честных людей.
Я, пожалуй, решусь утверждать, что никогда не стану вором или убийцей; но если я стану утверждать, что меня никогда не осудят за воровство или убийство, я вы- кажу себя очень легковерным человеком.
Печальна судьба невиновного, который из-за поспешности судопроизводства объявлен преступником; но не печальнее ли жребий его судьи?
Если бы мне рассказали, что во времена оны нашелся некий судья или судейский, который был обязан обнаруживать воров и наказывать их, отлично знал их всех в лицо и по именам, помнил все их преступления, то есть что именно, как и сколько они украли, и так приобщился к этому миру, так глубоко проник в его гнусные тайны, что смог однажды вернуть некоему влиятельному лицу ценную безделушку, украденную у того в толпе, когда он возвращался с какого-то сборища; если бы мне добавили, что, действуя таким образом, чиновник замял дело, а суд, узнав об этом, наказал его, – я решил бы, что все это – события минувших дней, утратившие за давностью всякое правдоподобие. Да и как можно поверить, что такие вещи случаются и в наши дни, что это всем известно и доказано, что и поныне еще существует пагубная близость между судейскими и преступниками, что она даже превратилась в своего рода игру и вошла в обычай?
Сколько на свете людей, которые сильны со слабыми, тверды и непреклонны с простым народом, высокомерны с маленькими людьми, суровы и жестоки в мелочах, отвергают скромные приношения, не внемлют ни родным, ни друзьям, но не способны устоять против женщин!
Даже человек, пользующийся милостями сильных мира сего, может проиграть тяжбу.
К распоряжениям, сделанным умирающими в завещаниях, люди относятся как к словам оракулов: каждый понимает и толкует их по-своему, то есть согласно собственным желаниям и выгоде.
Об иных людях можно сказать, что смерть не столько скрепляет своей печатью их последнюю волю, сколько, отнимая у них жизнь, освобождает от нерешительности и беспокойства. Разозлившись на кого-нибудь при жизни, они писали завещания, потом успокаивались, рвали на части это свидетельство своей минутной прихоти и обращали его в пепел. В их шкатулках лежало не меньше завещаний, чем календарей на их столах: что ни год, то новое. Второе было отменено третьим, третье – четвертым, составленным лучше, чем предыдущее, а четвертое – пятым собственноручным документом. Если у того, в чьих интересах скрыть завещание, не хватает на это времени и бесстыдства или нет к тому удобного случая, ему приходится смиренно принимать все оговорки и условия завещателя, ибо где яснее проявляется характер непостоянных людей, как не в этой бумаге, которую они подписали напоследок и уже не смогли или не успели еще раз переделать?