Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Блез Паскаль. Мысли. Жан де Лабрюйер. Характеры

Будучи убежденным католиком, Лабрюйер придавал огромное- значение той роли, которую, по его мнению, католическая церковь призвана была сыграть в морально-этическом воспитании человека и общества. Однако, наблюдая всеобщую развращенность нравов, Лабрюйер приходит к убеждению, что и отцы церкви подверглись- пагубному влиянию двора и светского общества. «Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль. Евангельское смирение, некогда одушевлявшее ее, исчезло: в наши дни проповеднику всего нужнее выразительное лицо, хорошо поставленный голос, соразмерный жест, умелый выбор слов и способность к длинным перечислениям. Никто не вдумывается в смысл слова божьего, ибо проповедь стала всего лишь забавой, азартной игрой. где одни состязаются, а другие держат пари» («О церковном красноречии», 1). Связь между моралью и религией не ставится под сомнение ни в первом, ни в последующих изданиях. Но если бы Лабрюйер продолжал видеть в религии панацею от всех общественных язв в тот период, когда он все глубже раскрывал социальные корни человеческих пороков, он, несомненно, усилил бы свою аргументацию, включил бы новые, более убедительные примеры или рассуждения. Этого не случилось. Глава «О церковном красноречии», в отличие от всех остальных глав, не претерпевает почти никаких изменений, не обогащается новыми отрывками. Не потому ли, что проблемы морали и общественной этики показались Лабрюйеру именно в этот период неизмеримо более сложными, нежели в начале его творческого пути?

В отличие от главы «О церковном красноречии», глава «О монархе или о государстве» подверглась изменениям н была значительно увеличена в последних прижизненных изданиях «Характеров». В первом издании она носила название «О монархе». Лишь в последующих изданиях Лабрюйер прибавил слова «или о государстве». Это, казалось бы, незначительное изменение в условиях деспотического правления Людовика XIV, который провозгласил: «Государство-это я», имело глубокий и не до конца еще раскрытый смысл. «Все процветает в стране, где никто не делает различия между интересами государства и государя»,- пишет Лабрюйер («О монархе или о государстве», 25). А между тем все содержание этой главы говорит о том, что Лабрюйер все глубже и глубже осознавал существенное различие между интересами государя и его подданных. Первое, в чем проявляется критика монархии, – это все растущее возмущение тем, что народ, «несущий тяжкое бремя», оказывается вынужденным не только «облегчать жребий государя», но и «приумножать благосостояние» «утопающих в роскоши вельмож» («О монархе или о государстве», 8). Вельможа, министр и фаворит – вот в чьих руках оказалась судьба народа. Но фаворит меньше всего думает о народе. Он «всегда одинок: у него нет ни Привязанностей, ни друзей-» («О монархе или о государстве», 18). «Народу выпадает великое счастье, когда монарх облекает своим доверием и назначает министрами тех, кого назначили бы сами подданные, будь это в их власти» («О монархе или о государстве», 22). Но это счастье выпадает, с точки зрения Лабрюйера, слишком редко. «Искусство входить во все подробности и с неусыпным вниманием относиться к малейшим нуждам государства составляет существенную особенность мудрого правления; по правде сказать, короли и министры в последнее время слишком пренебрегают этим искусством…» («О монархе или о государстве», 23). В последнем и наиболее значительном отрывке главы Лабрюйер пытается нарисовать идеальный образ короля. Этот образ мало похож на реальную фигуру Людовика XIV. Расхождение между идеальным и реальным ощущается здесь с особой силой. Однако Лабрюйер не видит никакого пути для улучшения правления, кроме пути самосовершенствования монарха.

Характеристика общества не исчерпывается у Лабрюйера описанием отдельных его кругов. В своем возмущение против социальной несправедливости писатель доходит до создания сатиры на освященную церковью иерархию в обществе. Особенно интересен в этом плане отрывок, в котором рассказывается о некоей стране и обычаях ее жителей («О дворе», 74), У народа этой страны есть свой бог к свой король. «Ежедневно в условленный час тамошние вельможи собираются в храме», где они ^становятся широким кругом у подножия алтаря и поворачиваются спиною к жрецу, а лицом к королю… Этот обычай следует понимать как своего рода субординацию: народ поклоняется государю, а государь – богу». Современникам не трудно было узнать в этой стране Версаль. В заключительной части этого отрывка Лабрюйер упоминает о том, что страна эта удалена на тысячу лье от моря, омывающего край ирокезов и гуронов. Эта географическая справка выглядит как невысказанное сравнение между обычаями версальцев и дикарей. В этом сатирическом отрывке нельзя не увидеть наброска, который под пером писателей XVIII века, вероятно, был бы превращен в просветительский философский роман.

Многое в творчестве Лабрюйера заставляет думать о том, насколько богатой была его книга, из которой черпали сюжеты, мысли, наблюдения, художественные приемы многие писатели XVIII века. У Лабрюйера можно найти наблюдения, напоминающие «Персидские письма» и даже «Дух законов» Монтескье. В гневной отповеди своему веку Лабрюйер, подобно Жан-Жаку Руссо, напоминает о том, что современная цивилизация изгнала понятие добродетели. Умная, разящая сатира Лабрюйера предвосхищает сатиру Дидро в «Племяннике Рамо» и заставляет говорить о нем как об одном из предшественников великого энциклопедиста. Само собой разумеется, что историческая задача великих писателей Франции XVIII века, которые «просвещали головы для приближавшейся революции», [212] Sclex_NotesFromBrackets_0 делала их мысль более целеустремленней и стремительной в своем развитии, и было бы ошибкой искать Эльдорадо в положительной программе Лабрюйера. Подвергая критике политику абсолютной монархии и самого Людовика XIV, он возвращается к идее разумной монархии («О монархе или о государстве»). Показав духовное убожество и умственную развращенность католических проповедников, он говорит о морали, базирующейся на очищенной от скверны религии («О церковном красноречии»),

212

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 16.

Лабрюйер был писателем своего времени. В своей книге ои превосходно выразил то, что хотел поведать грядущим поколениям. Вольтер оценил «точный, сжатый и нервный стиль» «единственного в своем жанре» произведения Лабрюйера. По мнению М.-Ж. Шенье, «„Характеры" в большей степени, нежели другие прозаические произведения XVII века, обладают одновременно тонкостью мысли, оригинальностью формы, разнообразием выражений и сатирической правдой…» Многие писатели и литературоведы XIX-XX веков говорят о Лабрюйере как о тонком стилисте, блестящем сатирике и одном из умнейших и прозорливейших людей своего времени. В России «Характеры» Лабрюйера приобрели известность уже в XVIII веке и, возможно, оказали некоторое влияние на Кантемира и Фонвизина. В XIX веке их неоднократно переводили на русский язык. Пушкин и Толстой признали высокие качества этого Памятника французской литературы XVII века.

Т. Хатисова

ХАРАКТЕРЫ, или НРАВЫ НЫНЕ ШНЕГО BE КА

Admontre voluimu», non тот• dert; prodtsse, non laedere: con* *u/er«moribus hominum, non officere.

E r t • a.*

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я возвращаю публике свой долг: ей обязан я тем, что составляет предмет этой книги, я занимался им со всей заботой о правдивости, доступной мне и достойной его, стараясь ни в чем не погрешить против истины, и теперь, окончив свой труд, считаю справедливым отдать его читателям. Если, вглядываясь на досуге в этот портрет, сделанный с натуры, они найдут у себя недостатки, изображенные мною, пусть исправят их: это единственная цель, которую должен ставить себе каждый автор, и главная награда, о которой он смеет мечтать. Именно потому, что люди так упорствуют в своей приверженности к пороку, их с особенным упорством следует корить за это: они, возможно, стали бы еще хуже, не будь у них строгих судей и критиков – тех, что произносят проповеди и пишут книги. Проповедники и писатели не могут не радоваться рукоплесканиям, но они должны были бы сгореть со стыда, если бы своими речами и сочинениями стремились только стяжать похвалы, тем более что нет и не может быть для них награды более высокой и бесспорной, чем перемена в нравах и образе жизни их читателей и слушателей. Говорить и писать стоит только ради просвещения людей; однако пусть не угрызаются совестью те, кому случится при этом доставить публике и удовольствие, при том условии, конечно, что оно поможет ей лучше понять и усвоить полезные истины. Но если в книгу или проповедь вкрались мысли и рассуждения, не отмеченные живостью, изяществом и остротой, лишенные вдобавок здравого смысла, ясности, поучительности и недоступные человеку необразованному, о котором тоже ни в коем случае нельзя забывать, то, будь они даже введены для разнообразия, для того, чтобы дать отдых вниманию, перед тем как вновь сосредоточить его, – все равно читатель должен осудить их, а сочинитель – вычеркнуть; вот первый закон, сообразно которому следует судить мой труд. Но это еще не все: мне очень важно, чтобы читатели не упускали из виду заглавия моей книги и до последней страницы помнили, что я описываю в ней характеры и нравы, свойственные нашему веку, ибо хотя я часто черпаю примеры из жизни французского королевского двора и говорю о своих современниках, однако нельзя свести содержание моего труда к одному королевскому двору и к одной стране: это сразу сузит его, сделает менее полезным, исказит замысел, состоящий в том, чтобы изобразить людей вообще, нарушит внутреннюю логику, которая определяет не только порядок глав, но и последовательность рассуждений внутри каждой главы. Сделав эту столь существенную оговорку, из которой вытекают немаловажные следствия, я беру на себя смелость не принимать в расчет никаких обид и жалоб, никаких недоброжелательных толкований, неуместных догадок и необоснованной хулы, глупых насмешек и злонамеренных кривотолков. Читая книгу, нужно вникать в ее смысл, а прочитав, либо промолчать, либо рассказать о прочитанном. Но только о прочитанном – не больше и не меньше. Впрочем, одного разумения для этого недостаточно: нужно еще и желание. Таково условие, которое должен ставить иным читателям совестливый и взыскательный автор в качестве единственного вознаграждения за свой труд; иначе ему лучше вообще прекратить писание, если, конечно, собственным спокойствием он дорожит больше, чем служением истине и пользой, которую кто-нибудь все же извлечет из его книги. Сознаюсь, что с 1690 года и вплоть до пятого издания моего труда я колебался между стремлением добавить к нему новые характеры и тем придать ему большую полноту и завершенность и боязнью услышать упрек: «Неужели эти «Характеры» будут печататься вечно и автор не даст нам ничего нового?» Иные люди, весьма сведущие и разумные, говорили мне: «Предмет вашей книги важен, поучителен, приятен и неистощим;

живите долго и, пока длится ваша жизнь, не прерывайте работы над ним. Лучшей темы вам не найти: человеческое безумство таково, что оно ежегодно будет доставлять вам материала на целый том». Другие вполне основательно предостерегали меня против непостоянства толпы и легкомыслия публики, хотя до сих пор у меня были основания только благодарить ее. Они не уставали повторять мне, что вот уже тридцать лет, как люди читают лишь забавы ради, поэтому им нужны не столько новые главы, сколько новые заглавия; что нз-за этой умственной лени свет наводнен и лавки забиты книгами скучными, бездарными и пустыми, противными поэтическим правилам, хорошему вкусу, благопристойности и морали, торопливо и дурным слогом написанными и столь же торопливо прочитанными, – да и то лишь благодаря их новизне; что если я способен только увеличивать в объеме одну-единственную книгу, пусть даже сносную, то уж лучше мне положить перо. Я согласился отчасти и с теми и с другими и принял примирительное решение: не колеблясь, добавил некоторые параграфы к тем, которые уже вдвое увеличили книгу против ее первого издания, но, чтобы публике не перечитывать старое, прежде чем она доберется до нового, и чтобы легче было найти нужное место, я озаботился отметить последние добавления особым значком; я счел также нелишним указать добавления к первому изданию более простым значком; эти значки, по которым можно проследить, как развивался мой труд, должны облегчить его чтение. Заранее желая успокоить тех, кому покажется, что вставкам никогда не будет конца, я к вышеупомянутым значкам присовокупляю обещание ничего подобного больше не делать. Если же кто-нибудь обвинит меня в нарушении слова на том основании, что в три последующих издания включено довольно много новых параграфов, я попрошу этого читателя поверить мне, что, перемешивая их со старыми и уничтожая разделительные значки, я отнюдь не задавался целью принудить людей перечитывать уже известные им места; просто мне хотелось оставить потомкам более полное, законченное и, быть может, более совершенное произведение о современных нравах. Нужно сказать еще, что я отнюдь не задавался целью написать книгу максим: максимы в науке о морали подобны законам, а у меня слишком мало власти, да и таланта, чтобы выступать в качестве законодателя. Притом они, на манер изречений оракула, должны

быть сжатыми и короткими, я же нередко грешил против этого правила. Иные мои размышления действительно коротки, другие более пространны; о разных вещах думаешь по-разному, поэтому и выражаешь их по-разному: сентенцией, рассуждением, метафорой или иным тропом, сопоставлением, простой аналогией, рассказом о каком-либо событии или об одной из его подробностей, описанием, картиной; отсюда и вытекает длина или краткость моих размышлений. Тот, кто пишет максимы, хочет, чтобы ему во всем верили; я же, напротив, согласен выслушать упрек в том, что иногда ошибался в своих наблюдениях, лишь бы это помогло другим не делать таких же ошибок.

Глава 1 О ТВОРЕНИЯХ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА

1

Все давно сказано, и мы опоздали родиться, ибо уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди. Урожай самых мудрых и прекрасных наблюдений над человеческими нравами снят, и нам остается лишь подбирать колосья, оставленные древними философами и мудрейшими из наших современников.

2

Пусть каждый старается думать и говорить разумно, но откажется от попыток убедить других в непогрешимости своих вкусов и чувств: это слишком трудная затея.

3

Писатель должен быть таким же мастером своего дела, как, скажем, часовщик. Одним умом тут не обойдешься. Некий судья отличался незаурядными достоинствами, был и проницателен и опытен, но напечатал книгу о морали – и она оказалась редкостным собранием благоглупостей.

4

Труднее составить себе имя превосходным сочинением, нежели прославить сочинение посредственное, еслн имя уже создано.

5

Мы приходим в восторг от самых посредственных сатирических или разоблачительных сочинений, если получаем их в рукописи, из-под полы и с условием вернуть их таким же способом; настоящий пробный камень – это печатный станок,

6

Если из иных сочинений о морали исключить обращение к читателям, посвятительное послание, предисловие, оглавление и похвальные отзывы, останется так мало страниц, что вряд ли они могли бы составить книгу.