Франсуа Мари Вольтер

Наполнение же этой власти новым, по сути дела буржуазно-либеральным содержанием должно было быть обеспечено, согласно Вольтеру, превращением философов в авторитетных наставников и советчиков государей. Именно философы призваны были вырабатывать принципы государственного управления, а роль «просвещенного, государя» сводилась Вольтером к добросовестной реализации последних. Философам, таким образом, отводилась роль законодателей власти, а государям — исполнителей. Нетрудно видеть, что в представлении Вольтера «просвещенный государь» переставал быть абсолютным властелином общества, носителем неограниченной власти, монархом в собственном смысле этого слова. Терминологически это новое понимание роли главы государства выражается в том, что он именуется у Вольтера не монархом или королем, а именно «государем» (le souverain) или «сувереном», что буквально означает «носитель высшей власти». Вольтер не только не утверждал, что власть этого государя должна быть абсолютной, но и решительно отвергал такую возможность как проявление недопустимого деспотизма. Идя дальше Монтескьё, считавшего деспотическую форму правления «естественной» для некоторых географических условий, Вольтер безоговорочно осуждал ее: «Чистый деспотизм — это наказание за дурное поведение людей. Если община людей находится под властью одного или нескольких деспотов, то это, очевидно, потому, что у нее нет ни мужества, ни умения управляться самостоятельно» (6, 24, 413). Примечательно, что Вольтер не усматривал в отличие от Монтескьё принципиальной разницы между деспотией и монархией: «Это два брата, которые так похожи, что их часто принимают друг за друга» (6, 30, 411). В письме к де Жену, который в своей книге «Истинные принципы французского правительства» характеризовал монархию как наилучшую форму правления, Вольтер замечал, что это верно лишь в том случае, если государем является Марк Аврелий, но такой добродетельный правитель — редчайшее исключение. Восторги де Жена по поводу монархического принципа Вольтер умеряет указанием на то, что «слова „деспотический“ и „монархический“ совершенно тождественны в сердцах всех людей и всех чувствующих существ. Деспот, herus, означает „господин“, а монарх означает „один господин“, что еще более сильно. Муха является монархом для мельчайших существ, которых она поедает; паук — монарх для мух, потому что он заключает их в узы и пожирает. Ласточка властвует над пауками. Соколы едят ласточек, и так без конца» (7, 96, 213).

Все это показывает, сколь неправомерно мнение о. Вольтере как о приверженце «просвещенного абсолютизма». Данный термин утвердился в исторической литературе для обозначения политики ряда европейских монархов XVIII в., вроде Фридриха II и Екатерины II. Будучи и в этом случае не очень-то адекватным, он вовсе не подходит к концепции просветителей, несмотря на их более или менее сильные симпатии к названным абсолютным властелинам Пруссии и России. Называя Фридриха II «Соломоном Севера», а Екатерину II — «Семирамидой Севера», Вольтер приветствовал те их политические акции, которые хоть в какой-то мере соответствовали его идеалу «просвещенного государя», но он отнюдь не считал даже этих монархов аутентичными персонификациями последнего. Скорее он полагал, что они подают надежду стать таковыми, поскольку называют себя приверженцами просветительской программы, обещают претворить ее в жизнь и оказывают определенную поддержку лидерам французского Просвещения. В то же время во внутренней и внешней политике названных монархов просветители, включая Вольтера, находили немало отталкивающих черт, присущих деспотическому правлению.

Следует добавить, что на самого себя и своих единомышленников по просветительскому движению Вольтер смотрел не как на самодержавных законодателей «царства разума», а как на верных истолкователей жизненно важных интересов всего общества, ответственных посредников между гражданами и «просвещенным государем». Эта деятельность философов необходима, согласно Вольтеру, для того, чтобы правильно определить принципы «гражданского правления», обеспечивающего людям политическую свободу и равенство, и своим авторитетом придать им значение непререкаемых императивов действия верховного правителя, суверена. Если в Англии развитие гражданской свободы пошло по пути опосредствованного революцией преобразования абсолютной монархии в конституционное королевство, то для Франции и других европейских стран Вольтер пытался наметить принципиально новый путь мирной трансформации феодально-абсолютистской системы в «просвещенное правление», при котором более не существует феодализма и абсолютизма, а прежние короли, императоры или князья, формально продолжая оставаться на своих тронах, становятся из полновластных владык своих народов верховными служителями сообществ свободных граждан, выражающих свою, в сущности суверенную, волю устами философов. Вольтеровский идеал «просвещенного государя» вовсе не является поэтому абсолютной антитезой его демократическо-республиканским идеям, а впитывает их в себя и насыщается ими.

Стоит заметить, что в своих драматургических произведениях Вольтер нередко с большой силой выражал идеи воинствующего, республиканизма. От «Брута» (1730) и «Смерти Цезаря» (1735) до «Агафокла» (1778) проходит мотив прославления активной борьбы с тиранами, насильственного свержения деспотических правителей. Изображая определенную историческую реальность, Вольтер в такой косвенной форме позволяет себе, так сказать, бряцать оружием. В названных трагедиях революционный взрыв показан как неизбежное следствие нежелания государей стать «просвещенными» в вольтеровском смысле этого слова. Не менее важным является и тот факт, что своими смелыми суждениями по животрепещущим вопросам Вольтер создавал и культивировал, как это было отмечено Лансоном, «дух, называвшийся тогда патриотическим, или республиканским, и выражавшийся в живом интересе каждого гражданина, простого частного лица ко всем общественно значимым предметам и средствам общественного блага, а также в активном участии каждого гражданина, даже при абсолютной монархии, в делах государства путем неустанной критики злоупотреблений и постоянных поисков практических улучшений» (28, 184–185).

Бесспорно, в вольтеровской концепции «просвещенного государя», разделявшейся подавляющим большинством французских просветителей, много наивного, и она оказалась совершенно неосуществимой. Тем не менее ее нельзя считать ни бесплодной фикцией просветительской мысли, ни чем-то совершенно чуждым процессу идеологической подготовки Великой французской революции. Совсем напротив, названная концепция сыграла колоссальную роль в разрушении основ политической идеологии феодально-абсолютистского общества. Так, просветительские иллюзии о «просвещенном государе» внесли немалую дезориентацию в сознание верхов этого общества. Целый ряд европейских монархов и большое число самых влиятельных вельмож уверовали в то, что авторитет осуществляемой ими власти действительно укрепляется благодаря «философам», которым поэтому следует оказывать покровительство и к советам которых надо не только прислушиваться, но и претворять некоторые из них в жизнь (в основном советы, касающиеся развития культуры и реформы судебно-юридической системы). Отрезвление верхов наступило лишь во время французской революции.

С другой стороны, при всей утопичности концепции «просвещенного государя» с точки зрения предложенного ею способа перехода от феодально-абсолютистского строя к «царству разума» она в то же время очень реалистично выразила интересы третьего сословия в отношении коренного изменения политики правительства. Объективно те задачи, которые ставились Вольтером перед «просвещенным государем», ориентировали именно на ликвидацию феодально-абсолютистского строя и утверждение буржуазного общества. Это содержание концепции «просвещенного государя» также явилось существенным моментом в подготовке во Франции революционного взрыва, несмотря на то что сам Вольтер и многочисленные сторонники его взглядов не считали необходимым прибегать к вооруженному восстанию народа против королевской власти. Логика исторических событий оказалась сильнее, и она со всей очевидностью показала, что если в обществе укрепилось стремление реализовать задачи, поставленные просветителями перед «просвещенным государем», то невозможно обойтись без самой решительной буржуазно-демократической революции.

«Если бы бога не было, то его следовало бы придумать». Вопросы моральной регуляции и деизм

Проблемы нравственности всегда занимали очень большое, в известном смысле даже центральное место в вольтеровских размышлениях о человеке и обществе. Именно моральные нормы в качестве эффективных регуляторов человеческого поведения призваны были в конечном счете обеспечить, согласно Вольтеру, гармоничную связь каждой личности с другими людьми и с выражающей их общие интересы социальной организацией.

Даются ли человечеству нравственные принципы божественным откровением, запечатленным в различных «священных книгах» и религиозном предании, или же они открываются и вырабатываются самими людьми? — таков первый философский вопрос, который ставится и решается Вольтером-моралистом. На протяжении всей своей жизни он неустанно доказывал, что представление о богооткровенном характере морали является совершенно несостоятельным и что соответствующие религиозные мифы не заслуживают никакого доверия. Богословским рассуждениям о трансцендентном источнике нравственности Вольтер противопоставил убеждение в ее «естественности», утверждая, что не бог, а «природа» запечатлела во всех человеческих сердцах свои «естественные законы» в форме моральных принципов. Разъясняя это положение, Вольтер выходил, однако, за пределы чисто натуралистической трактовки нравственности и вовсе не рассматривал последнюю как некую природную данность, находимую личностью в своем сознании: стоя и в этой области на позициях сенсуализма, Вольтер не допускал существования каких-либо врожденных нравственных норм. Он был уверен, что принципы нравственности формируются в сознании каждого человека на основе и в ходе его жизненного опыта.

Однако Вольтер в отличие от Локка не выводил отсюда заключения об отсутствии общечеловеческих нравственных норм. Согласно Вольтеру, «мораль является общей людям во все времена и во всяком месте» (6, 15, 15). Выработку народами разных стран и эпох ряда сходных принципов нравственности Вольтер объяснял тождественностью основных жизненных потребностей и психофизиологических черт людей, вследствие чего возникают некоторые принципиально одинаковые отношения, требующие нравственного и вместе с тем юридического регулирования. «Кража, насилие, человекоубийство, неблагодарность к исполняющим свой долг родителям, клятвопреступление, совершенное во вред, а не в помощь невинному, заговор против своей родины, — писал Вольтер, — повсюду являются очевидными, более или менее строго, но всегда справедливо наказываемыми преступлениями» (5, 81). Надо заметить, что для Вольтера характерно сосредоточение внимания на таких важнейших формах отношений между людьми, которые одновременно служат предметом и юридического и нравственного, регулирования.

Относя возникновение нравственности к самым истокам существования человечества, Вольтер полагал, что для осознания содержания «естественных законов» и необходимости следования им людям достаточно элементарного здравого смысла. Но, считал Вольтер, уже на заре человеческой истории «естественная нравственность» подверглась у большинства народов извращению под влиянием суеверий. По убеждению Вольтера, все до сих пор существовавшие религии, включая иудаизм и христианство, мешали людям правильно понять их нравственные обязанности. Вольтер указывал, что, хотя некоторые заповеди Ветхого и Нового заветов сами по себе имеют нравственное значение, они в самих этих «священных книгах» обесцениваются и дискредитируются апологией множества по сути дела аморальных поступков бога и всевозможных «святых». Между тем в глазах верующих именно эти поступки являются эталонами богоугодного поведения. Так, библейский бог вопреки тому, что он именуется милосердным отцом, предстает в своих деяниях вздорным тираном, который крайне жестоко и несправедливо осыпает карами созданных им людей. Библейские патриархи, пророки, прославляемые за благочестие цари попирают на каждом шагу самые простые и основные нормы морали. «Благоразумный индиец» из вольтеровской философской повести «Письма Амабеда» (1769) так выражает возмущение нравственного сознания при чтении жизнеописаний ветхозаветных «праведников»: «О, Брама! О, вечная справедливость! Что за люди! Все они в старости спят со своими служанками. Один делает гнусности со своей тещей, другой — с своей невесткой. Здесь целый город хочет обойтись с бедным священником так, как если бы он был красивой девушкой; там две барышни из хорошей семьи напаивают своего отца допьяна, спят с ним по очереди, рожают ему детей» (3, 1, 378–788).

Фундаментом нравственности, считал Вольтер, является издавна известный, но очень редка соблюдаемый принцип, предполагающий взгляд на людей как на свободные и равные между собой личности: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой», или в другой формулировке: «Не делай другим того, чего ты не хочешь, чтобы делали тебе». Терпимость как основание свободы верования, мысли и слова рассматривается Вольтером в качестве прямого следствия из приведенного «золотого правила» нравственности. Величайшая безнравственность иудаизма и христианства заключается, согласно Вольтеру, в насаждении ненависти к иноверцам и утверждении жесточайшего насилия по отношению к ним, а также к еретикам в собственных рядах. Он отмечал, что в полном противоречии с моралью иудаистская и христианская церкви объявляли «святыми» даже самых безнравственных и прямо-таки преступных правителей, лишь бы последние выполняли бесчеловечные предписания церковных иерархов. Церквам, духовенству Вольтер, таким образом, категорически отказывал в претензии быть учителями нравственности, а «священным книгам» — в моральной назидательности, доказывая, что фактически они играют противоположную роль. Легко заметить, что критика Вольтером клерикальных истолкований нравственности одновременно представляет собой отрицание краеугольных установок феодально-абсолютистской морали.