Франсуаза, или Путь к леднику

Окна выходят во двор. Перед кухонным окном свисает с крыши огромная сосулька, возможно, последняя в этом сезоне. День по-весеннему солнечный, вот она и выросла к обеду из абсолютного ничего, но это не актуально. Месяц назад, когда были морозы, кололи ломами на крыше снег, - пробили, естественно, железо кровли: теперь протечка, вот это уже ай-яй-яй. Впрочем, Бархатов к протечкам тоже привык, дело обычное, сезонное. Алюминиевый таз, производства еще советских времен, установлен на самом ответственном месте, - капает с потолка целенаправленно, четко и вместе с тем предсказуемо. Мало приятного, но не смертельно. Главное, чтобы не залило рисунки.

– Мне надо покурить. Не могу не курить. Я буду в форточку, хорошо? Вы бросили, я знаю, - говорит Бархатов, глядя в окно на сосульку.

– Курите, где хотите, я не бросил еще, я только бросаю.

Петр Никифорович Бархатов полуприсел на подоконник.

– Тем более. Нет, исключительно в форточку. Я, знаете ли, беломорщик. Принципиальный. Вся жизнь моя с «Беломором» проходит. Было время, я ему изменял, но это скорее по идейным, политическим мотивам. Это когда я в перестройку горбачевскую, если помните такую, сверх меры либеральными увлекся идеями, и такое было со мной. Тогда на «Мальборо» перешел, на митинги ходил. Дело прошлое. Стыдно вспомнить. Нет, с «Беломором» жил, с «Беломором» и умру. И в гроб мне «Беломор» положите. Мачо, - скомандовал он собаке, - бам!

Мачо подпрыгнула и сделала сальто назад.

– Браво, Мачо. Дайте ей печенинку... от моего имени.

– Ай да, Мачо, ай да сукина дочь, - сказал Адмиралов, угощая собаку.

– Мачо, посмотри, это кто? Это Андрей Андреевич, который принес тебе вечную косточку. Чтобы зубки твои не чесались. Ты сказала спасибо?

– Гав!
– сказала Мачо.

Адмиралов, преисполненный радости, еще печенинку дал.

Бархатов пускал дым в форточку.

– С двенадцати лет курю. Никогда не бросал. Весь прокуренный. Брошу и трех дней не проживу. Мне уже тридцать лет назад Кондратия предрекали. А ничего. Рыпаемся. Вот вы помните точную дату, когда закурили?

– Точную - нет.

– А я помню. Пятого марта одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Мы тогда, пацанье, во дворе собрались. Леша Прыщ говорит: «Товарищ Сталин, говорит, очень любил курить, мы сегодня обязательно должны покурить, у меня есть папиросы. Помянем товарища Сталина». Еще спор у нас был, что Сталин курил. Кто-то думал, что «Казбек», а кто-то знал уже, что «Герцеговину Флор». У Прыща тогда пачка «Звездочки» была. Леша Киселев, он потом уже в начале семидесятых замерз, шабашил на Севере, Прыщом звали. Вы, наверное, и не знаете «Звездочку»? Официально «Красная звезда» назывались. Там был мотоцикл с коляской и два красноармейца на нем. Хуже «Беломора» на порядок. Ну еще, «Огонек» был, это еще хуже... «Север» - что-то среднее между «Беломором» и «Огоньком»... У нас потом правило было: ниже «Беломора» не шмаляем. А «Казбек», это начальники курили. Но не Сталин, конечно.

Он отошел от окна.

– Начнем?

Открыл папку, разложил рисунки на столе.

– Я кое-что переделал. Боря, на мой теперешний взгляд, мог бы носить берет. А что касается Андрюши, я думаю, он должен быть на вас похож, как вы считаете?

– Зачем на меня?

– Вы Андрей и он Андрей... «Как-то раз Андрюша Боре коробок пустой проспорил...» Вы разве не себя маленького представляли?

– Да нет, конечно.

– А мне кажется, он на вас очень похож, на маленького...

– Подождите. Здесь три персонажа: Боря, Андрюша и их общий друг, от лица которого ведется повествование, он обозначен местоимением «я». «Ну а я клевал пшено. Курам не было смешно». Следуя вашей логике, этот «я» должен быть похож на меня, а не Андрюша.

– Хочу возразить, - не согласился Бархатов.
– Что мы имеем? «Мы вчера смешили кур. Был петух куриный хмур. Нес Андрюша петуху откровенно чепуху. Боря, сидя на дровах, все кудахтал: куд-кудах. Ну а я клевал пшено. Курам не было смешно». Во-первых, этот субъект, этот лирический герой, этот повествователь... назовите его как угодно... обозначает себя местоимением «я» отнюдь не везде. Здесь да, не спорю. А вот в стихотворении про козликов его вообще нет... и про спичечный коробок тоже. Совершенно очевидно, он личность условная. Мы с вами договорились его не изображать. Пусть читатель отождествляет с ним себя. А читателя на наших картинках быть не может. Значит свое условное «я» вы делегируете непосредственно читателю. Но это же не вы, «я» - это «он», читатель. А вы - другой.

– Андрюша?

– Да, и это - во-вторых. Вы Андрюша. Друг Бори и читателя.

– Но почему именно Андрюша? Почему я не Боря?

– Потому что вас зовут Андрей Андреевич. Мне показалось, тут подсказка. Странно, что я ошибся. Но тогда зачем называть персонаж своим именем?

– Да что ж туг такого? Обычное имя. В размер укладывается.

– То есть Андрюша это не вы?

– Конечно, нет!

– Странно, - сказал Бархатов.
– То есть вы не хотите, чтобы Андрюша был на вас похож?

– Я о другом, Петр Никифорович. Мы с вами не первый раз встречаемся. Мне в издательстве сказали, что все зависит от вас. Как вы закончите, сразу и издадут. А вы уже по восьмому разу переделываете. Мне очень нравятся ваши иллюстрации, но давайте на чем-нибудь остановимся, наконец. Боря и без берета хорош. Он в издательстве всем понравился. И Андрюша. И козлики. Давайте оставим, как было.

– Мачо, бам!

Мачо подпрыгнула и сделала сальто.

– Знаете, Андрей, у меня не то, чтобы большой, у меня очень большой опыт работы с детской книгой. Я работал с корифеями. Я работал во времена легендарные. За мной школа, за мной традиция, за мной понимание самого существа детской книги. Когда мы приносили наши иллюстрации в «Костер», их обсуждали на редсовете - в нашем присутствии. И любая деталь, любой штрих мог стать предметом ожесточенных споров. Ценился авторский стиль. Знали цену и фантазии, и тому, что есть достоверность. Вот был Горлит, другим словом, цензура. В редакцию возвратили из Горлита рисунок, мой рисунок, с предписанием переделать. Девочка по снегу идет. Почему возвратили? Думаете, потому что без пионерского галстука девочка? Или потому что церквушку с крестами вдали нарисовал? Нет: Андрей. Потому что девочка в шубке, Андрей. А из рукавов у нее варежки на резинках. И обе варежки на одну руку! На одну руку нарисовал! Никто не заметил. Я не заметил. Редсовет не заметил. А там заметили. В цензуре!

Петр Никифорович снова подошел к форточке и закурил «беломорину».

– Вот какая требовательность была!

Адмиралов молчал.

– Если вам все равно, что с вашей книгой сделают, отдайте на откуп компьютерным рукоблудам. Будет у вас как у всех - будут детишки унифицированные, а-ля Дисней, без намека на индивидуальность... а про козликов даже и говорить не хочу. А я тогда руки умою. Просто жаль, жаль, что нетривиальные стихи будут испорчены.

Старый художник пускал дым в окно и помогал ему рукой клубиться в нужном направлении.

Адмиралов молчал. Он знал, что v Бархатова уже лет десять не было заказов. И вот вспомнили о старике ввиду его юбилея. В издательстве сказали ему: Петр Никифорович, это первая книга у автора, постарайтесь, как вы умеете, а мы вас не торопим, работайте, как считаете нужным. Адмиралову же сказали: вот вам корифей, мастер, ас, живая легенда, вам очень повезло. Юбилей корифея давно прошел, общественностью не замеченный, а он все работал и работал. Знал, наверное, что больше заказов не будет.

– Но в одном вы меня убедили. Андрюша не обязан быть похожим на вас.

– Андрюша никому и ничем не обязан, - угрюмо произнес Адмиралов, задетый за живое монологом художника.

– А как быть с козликами?
– спросил Петр Никифорович, не пожелав распознать в реплике Адмиралова ноток досады.
– Почему бы Андрюше и Боре не следить за козликами издалека? Рисунок только с одними козликами в этой книге будет казаться не полным.

– По-моему, у вас получились хорошие козлики, самодостаточные.