Фрау Шрам

– Брось, - перебивает она, - это ты просто от двора нашего отвык.

И действительно - все уже смеются за столом, и Рамин с Марго, и мама моя, и родственница святого, и даже Нана, а ведь, казалось, правда, была готова прирезать Наргиз.

– Ирана, садись на мое место.
– Мама ставит перед ней чистый прибор.
– А что так задержалась?

– Отца в Гянджу провожала.

– Я сейчас долму тебе подогрею. Илья, налей Иране вина. Рамин, не облизывай, там полная кастрюля еще есть, - привычно захлопотала мама.

А она изменилась, моя соседка СВЕРХУ. Теперь Ирана куда ближе к нам, НИЖНИМ, чем раньше. Видно, развод с Хашимом и папина отставка на пользу пошли. А может, это все швейцарские дела или время наше новое так сильно изменили ее. Она подстриглась а ля "египтянка". (Маленькому личику с мелкими чертами лица и темной матовой кожей очень идет такая прическа.) Минимум макияжа. (По бакинским меркам, считай - вовсе нет.) Без лифчика. (Груди - точно мечетей купола.) Через тоненький черный трикотаж кофточки видно, как сжались и затвердели соски. И юбочка на ней, ну, совсем едва-едва прикрывает... Сидит она, как фараонша из музея имени Пушкина. А вот медь под глазами у фараонши осталась, и еще в глазах осталось что-то, что глубоко тревожило ее когда-то в Москве и продолжает тревожить и здесь, в Баку. Что составляет тайну этой молодой женщины, что вызывает у нее тревогу - я не знаю. Пока не знаю. Только чувствую, как влечет меня эта тайна.

Мама Иране - тарелку с долмой.

Я тем временем иду в другую комнату за бандеролью. Возвращаюсь. Кладу перед ней.

– Вот, Татьяна просила передать.

– А, Танечка...
– и вскрывает бандероль тем самым ножом для масла, которым Нана чуть не зарезала Наргиз.

Естественно, она долго возится.

Ее нетерпение передается и мне.

Всего-то навсего! А я думал...

Журнал. Свернутый в трубочку журнал.

На обложке "Пари Матч" пожилой модник (возможно - кинозвезда) и его молодая супруга улыбаются в обьектив. Оба в белом. Пара лебедей.

Ирана кладет журнал на колени. (Точно так, таким же движением, мальчишеским вначале и очень женственным в конце, положила сумочку на колени Татьяна, когда доставала бандероль. Я вспоминаю, что сам когда-то, того не желая и не замечая, занимал у Хашима все, что Нане нравилось в нем. Было такое в пору чердачной истории, когда Нана явно начала отдавать предпочтение Хашиму.) Она прошелестела страницами, еще хранившими форму бандероли. Выудила из середки красный, в золотую полоску по диагонали конверт.

Из Швейцарии, должно быть, догадываюсь я по конверту.

– Хочешь, журнальчик полистаем?
– спрашивает меня Ирана.

Нана закуривает.

Я понимаю, что должен согласиться (хочу), но так, чтобы Нанке не было обидно, то есть как бы из вежливости (на самом деле, уловил в переливах ее голоса больше, чем предложение просто полистать журнал).

Нана часто и отрывисто затягивается сигаретой. Марго-хала ругает ее. Говорит, нельзя столько курить, говорит, вся квартира сигаретами уже пропахла. Но Нана курит и курит.

Ирана делает вид, что не замечает этого Наниного резонирования. Я тоже.

– О, Прост, Алан Прост! Гонщик номер один!!

– Джессика Ланж!
– Подхватила мое настроение Ирана.
– Скажи, классная! Я от нее без ума.
– И переводит всю заметку с французского на русский, тем самым настораживая меня: она ведь не знает, что в Москве есть Нина со знанием английского и что Нине уже удалось закомлексовать меня по части языков. "Хороших писателей с одним только языком не бывает".

– Не знал, что ты так по-французски...

– ... я ж иняз кончала. Тебе нравится Азнавур?

Конечно, нравится.

В доказательство, вспомнив свою дворовую юность, я даже спел начало из "Люблю Париж в мае" я всегда пел эту песню на крыше нашего дома с придуманными, якобы французскими словами.

– Он ведь армянин.
– Взглядом проверила меня.

– Что с того.
– В нашем классе было четырнадцать национальностей, и что-то я не припомню, чтобы кому-нибудь тыкали в лицо - "ты, грузин, ты, армянин, ты, еврей". Нет, не было такого.

– И я тоже так думаю.
– Лукаво прищурила глаза.
– У меня наверху есть его последняя кассета. Там одна такая вещь! "Богема" называется. Принесу? Послушаем?
– Подбросила на руке связку ключей от квартиры.

Я уже, как охотник в оптический прицел, взглянул на эту связку ключей, от квартиры СВЕРХУ.

Чай пить решили у Наны. На кухне.

Ирана поднялась к себе наверх за магнитофоном и "Богемой" (раздолбанная Рамином "мыльница" Иране не понравилась, мой кассетник, который я ввожу в действие почти каждого своего рассказа - тоже ее не вдохновил).

Вскоре она вернулась с большим цифровым магнитофоном, которому долго подыскивали место, пока все-таки не решили самовар поставить на табурет: "Рамин, осторожно не опрокинь!", а на стол - магнитофон.

Ирана сидит на табурете рядом с боташевским самоваром. Пьет чай. Иногда раскачивается в такт мелодии. Иногда подпевает Азнавуру - (мне кажется я уже когда-то слышал эту песню, только вот где?) - "Ла богема... Ла богема..." Все видно - смуглые крепкие бедра немного увеличены, придавленные весом туловища, но все равно, по ним не скажешь, что у нее двое детей. Несмотря на легкий наклон вперед, на животе - ни складки. Породистой, назвать ее я не могу: тяжеловаты щиколотки, коротковаты пальцы рук, тоже не длинных и полноватых, но она ухожена, как ухожены бывают богатые женщины, и эта ее ухоженность влечет, манит меня. А еще манит проникнуть в интимный мир ее и Хашима. Разгадать шифр двух сплетающихся тел. Быть может, он близок "Богеме" Азнавура, а может, весенней капели, хотя - какая капель в Баку. Скорее всего, он ближе коду дождя или сухому шороху осенней листвы в аллеях Губернаторского парка.

Воспользовавшись "Богемой" Азнавура, я рассказываю про свою. Естественно, то, что можно, то, что не будет шокировать тетушку Марго, Нану, тетю Фариду, не напугает маму и не повредит началу моих отношений с Ираной. В том, что они начались, - я уже не сомневаюсь. Поэтому надо быть предельно осторожным.

Ирана сидит, заправив носки плетеных ("античных") сандалий за железные, разболтанные ножки табурета, пьет чай из армуды-стакана, раскачивается в такт мелодии (бир, ики, уч... бир, ики, уч, беш) и слушает, слушает меня внимательно, и ноги у нее совсем не такие, какие были во сне, наверняка прошли уже не один сеанс лазерной эпиляции в элитном салоне красоты. А еще какие-то красные пятнышки на них, и не только на ногах - по всему телу, очень похожие на комариные укусы, но как будто в специально выбранных местах.

Пользуясь всеобщим интересом и вниманием ко мне, какое случается лишь в первые дни приезда (по собственному опыту знаю), я, попивая настоящий мехмери-чай с потрясающим вареньем из арбузных корок, неспешно описываю им мое богемное житье-бытье на Бронной. Живописую яркими красками. Воскрешаю померших старушек, родных сестер с разными отчествами, появляются голуби, которых научилась поднимать к нам на подоконники дочь соседки, появляется Людмила, вдруг решившая торговать фонариками, не забываю я и любовника ее, "психотэрапефта", экстрасенса и "прекрасного составителя гороскопов", толкнувшего мать-одиночку на этот сомнительный бизнес, муж моей кузины тоже фигурирует, он очень любит заходить на Малую Бронную (естественно - богема!) посидеть, потрепаться (причину-повод столь участившихся за последнее время набегов родственника умалчиваю: маме совершенно незачем знать, что таким образом покрываются потери из-за несвоевременного оплачивания жилья); когда опять возвращаюсь к событиям августа 91-го и дорассказываю то, что помешала мне рассказать Наргиз (снайперы на крышах близлежащих домов, трассеры в небе, "взглядовцы" на связи с площадью, женщины, которых отгоняли за линию обороны и никак не могли отогнать, мокрые деньги, которыми мы с отцом расплачивались в пельменной...), мама сказала: "Вечно твоему отцу неймется, ну пошел бы сам к Белому дому, чего с собою сына потащил!" Потом идут истории из жизни института, я перечисляю наши любимые кафе, пародирую теперь (в демократическую пору) совершенно нестрашных преподавателей, присуждаю высшую меру наказания (полное забвение) литературному истеблишменту и высокомерно объясняю, почему не могу расстаться с друзьями до двух-трех ночи (о Нинке ни слова) и вдруг!.. Ну, надо же, а... Как я сразу-то не догадался, эссе о Довлатове написал Сережка Нигматулин, его стиль, его тема, ну, может быть, Нинка чуть-чуть только подправила.