Фрау Шрам

Вспоминаю слова сумгаитского попутчика: жить сейчас очень тяжело.

– ...Мама, у Вагифа не было духовиков, Тофик был басистом, контрабасистом, и он не в Киеве играет, а в Одессе - в каком-то китайском ресторане.

– Откуда ты знаешь?

– Сама в прошлом году говорила, - ответил я несколько резко, и потому еще больше злюсь на себя. Меня коробит, что я ничем не могу помочь, продолжаю тянуть деньги. За комнату. На мелкие расходы. На мелкие?..

– Я про ресторан ничего не говорила.

– Хорошо, ресторан я сам придумал.
– Нет, правда, пора бы уже и задуматься не только о своей жизни, но и о жизни близких тебе людей.

– А капитан Шахбазов умер, - сказала мама обиженно, - кровоизлияние в мозг!

Время не щадит никого. Мир шаток даже для капитанов, даже для таких капитанов, как Шахбазов. Я знаю это. Я знаю давно.

В репродукторах на всех этажах поет Ханларова Зейнаб; Зейнаб поет, Зейнаб!!

Пластинка в ЦУМе шипит, потрескивает антикварно.

Я защищаюсь от пламенной дикарки московскими улицами, подземкой (станция "Китай-город"; платформа справа - всегда путаю, всегда оказываюсь лицом к граниту - переход на Таганско-Краснопресненскую линию) и Ниной, я защищаюсь тремя отделами универмага, глупой улыбкой продавщицы с темным пушком над верхней губой, воспетой не одним ширванским пиитом; но средневековый голос ее, седой, низкий, уже внутри меня, до живота самого проник, отзываясь легким спазмом; подгоняемый таром, кеманчой, непогрешимым ритмом нагара-чалана, прошлое мое бередит, о грехах моих давних напоминает, о грехах, возможных только под этим солнцем. И кривятся, загибаются, горбатятся московские улицы, словно бакинские, и вот уже Нина, моя московская Нина, уступает место Нане, а Нана - Иране, а Ирана - Зейнаб. Зейнаб - мой четырехветровый муджтахид[1]. В страшный грех меня ввергает, чтобы затем самой спасти, чтобы помнил только этот мугам, пришедший оттуда, откуда приходит первая любовь. Зейнаб - это Девичья башня, остров, каждые сто лет исчезающий под водой вместе с караван-сараем, мечеть Хаджи Аждар-бека, минарет Сыныг-кала - дома с открытыми настежь дверьми - балконы в виноградных листьях на улице Зевина, кафе "Жемчужина", суры Корана, солнечный удар, волнообразный оргазм соседской девчонки на пляже в Пиршагах, в зачадровую, чадородную тайну которой я проник лишь наполовину, оставляя другую более любящему (честнее (?) - более решительному, не побоявшемуся ее отсидевших старших братьев), ветер с моря, торгующий листвою чинар, асфальт, глубоко истыканный женскими каблучками. Это запах гнилых овощей и фруктов, самоварного дыма, сыра, мяса, мочи и пота, французских духов (например: "Сиким"), животной крови, анаши, горячего тандыр-чурека и еще бог знает чего. Зейнаб - это включение в жизнь и одновременно влечение к смерти на всех этажах центрального универсального магазина.

[1] Духовник, ученый-богослов (азерб.).

Кажется еще одна ступенька и...

"Ла богема, ла богема" - и ты спасен своим внутренним голосом, своим мурлыканьем, своей тенью, сыгравшей роль невидимого покупателя, попросившего сменить пластинку, заменить золоченую клетку и запах шафрана на чужую скорбь и тлен чужой, благодаря ему московские улицы теперь текут стройно, а институтская моя подружка Нина, презирающая все клетки мира и всех птиц, в эти клетки угодивших, перекидывает мне мосты и мостики; мосты и мостики качаются... (Все, что делает Нина, всегда качается. Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно".) По ним - в мой город! В другой мой город! Другой город тут же предупреждает меня голосом Нины: страсть к долгому перечислению является признаком поэзии дикаря. ...Нина... Когда я буду писать роман (а я уже ни капельки не сомневаюсь, что когда-нибудь все-таки сяду за него), необходимо сохранить это перечисление, в первозданном его, почти ветхозаветном виде, во всяком случае, ты, несомненно, была бы за, хотя бы только потому, чтобы напомнить мне, какой я, в сущности, дикарь. Да. Точно, Нина.

Видишь, Зейнаб, я не с пустыми руками приехал. Из тыквы можно сотворить кеманчу и тар и угодить в золоченую клетку, в силки твоей орнаменталистики, а можно сделать чужеродную "матешницу", пить мате и слушать себя. Слушать и идти вперед, идти по мостам и мостикам и не бояться ни левой, ни правой стороны (ведь и та и другая, в конечном счете, ведет нас сначала к запаху шафрана, а затем - тлена). Да, Зейнаб, ты такая же дикая, как и я, ты тоже Маугли; только у меня вон скоро будет высшее образование, если я, конечно, преодолею долгий перечень шатких мостиков.

В полуподвальном помещении ЦУМа (у бакинского ЦУМа есть одна характерная особенность - центральный его вход на один этаж выше двух боковых, таков рельеф улицы, таков рельеф почти всех бакинских улиц) продаются электротовары и мебель. Выбор, конечно, что и говорить, уступает московскому, но для страны, уже не первый год находящейся в состоянии войны и, так сказать (по моей первой ночи здесь, вполне можно было бы обойтись без этого "так сказать"), государственного переворота, такое вот изобилие мирного товара, такое вот сибаритство наталкивает на размышление. Хотя всегда ведь считалось, что Азербайджан - не Баку, а Баку - не Азербайджан. Правда, когда это было? Когда евреи еще не думали менять Торговую и Лейтенанта Шмидта на Землю обетованную, а армяне еще не подозревали о погромах.

Глядя на арабский спальный гарнитур (кровать, не просто одна из кроватей, а самая главная кровать мира - как раз для Хашима, Марика, меня и Наны, впрочем, Ирана тоже бы поместилась в этом раю, правда, с краю), французскую кухню с розовыми занавесками в тон, понимаешь, что старая формула: "Баку не Азербайджан" и к сегодняшнему дню вполне применима, работает она до сих пор. Да. Подумаешь - война! Подумаешь - переворот!! Экая невидаль для Баку нашего; англичане в пробковых шлемах с шотландскими стрелками и сипаями - водителями авто, турки Анвера и Нури-паши, казаки, разрозненные части белогвардейцев, бакинская коммуна с легендарными комиссарами, казалось бы, навсегда пришедшими, мусаватистское правительство, Одиннадцатая Красная армия... Куда бы ни ехал мой поезд, куда бы ни летел самолет, а мне все мерещится - в Баку, хотя я и тень моя уже давно поменяли Зейнаб на романтическую гитару Александра Виницкого и бандонеон Астора Пьяцоллы. Когда-то, еще в советские времена, на этом вот этаже находился большой спортивный отдел, и мы (Хашим, Марик, я и Нана) часто бегали сюда покупать китайские кеды и роликовые коньки; "ролики" мы так их называли. От наших многочасовых развлечений по улицам Губанова, Джафара Джабарлы, Касум Исмаилова и всех параллельных, коих числом - семь (мистика, видно, не зряшная), ролики часто приходили в полную или частичную негодность: ломался раздвижной каркас, во все стороны разлетались подшипники (самое неприятное происшествие, когда ты летишь на скорости сорок километров в час, рельеф бакинских улиц позволяет развивать такую скорость и даже больше), стирались об асфальт пластиковые колесики, вылетали шпильки-зажимы, естественно, тоже в самый неподходящий момент. Да, какое же это было ни с чем не сравнимое удовольствие, вот так вот, очертя голову, по горбатым, с крутыми поворотами бакинским улицам нестись, подобно слаломистам, объезжая, не в пример нам, таких неуклюжих, таких совершенно неловких пешеходов. Впрочем, у Нанки не всегда получалось объезжать. Часто бывало, что она в кого-нибудь влетала. Выглядело это из-за ее смеха (а он почему-то всегда сопутствовал столкновению) и виляния из стороны в сторону, истолкованного будущей жертвой не иначе, как прицеливанием, как будто нарочно; но мы-то знали, что Нана просто не умеет тормозить. Сколько ни объясняли мы ей, ни показывали, как следует поворачиваться боком, чуть перекладывать корпус, перекидывать свой вес, но она все равно только виляла, быстро-быстро перебирала ногами, хваталась руками за кусты, вообще за все, что в этот самый кульминационный момент имело несчастливое свойство выпирать. Зная эту Нанину особенность, да еще сопровождаемую смехом, кто-то из нас троих всегда по-рыцарски дежурил подле нее. Да, рельеф бакинских улиц и улочек донельзя подходит для опасных роликовых гонок. Вот только жаль, колесики быстро стирались. А в этом отделе я когда-то купил первый в своей жизни радиоприемник, дешевенький такой, "Альпинист" назывался. О, это была целая история. Приходит ко мне как-то Хашим и спрашивает, не хочу ли я подзаработать деньжат, я ему, конечно, говорю "хочу". Ну, а он мне, мол, надо бы в одно место сходить и одну вещь со мною забрать (местом тем Кубинка была). А что за вещь, спрашиваю, тяжелая, что ли? Да нет, пакет. Тогда я: о чем речь, конечно, сходим, возьмем. Пошли мы на эту самую Кубинку, зашли в какой-то частный домик с квадратным двориком, в котором бегал бойцовый петух, вне всякого сомнения, хозяин двора; к двери какой-то подходим. Он мне "подожди", говорит. Я жду. Не долго. Так, несколько минут. Он, действительно, выходит с небольшим свертком. Я его спрашиваю, что там? Отвечает - иранская хна. Только мы вышли из этого частного домика на улицу, вдруг прямо на нас Гебелей, наш участковый, на своем мотоцикле. Хашим мне сверток в руки кинул и кричит: беги!! Я и побежал, а участковый мне в спину кричит: даян, ограш, кимэ деирэм, даян![1] Я бегу с этим свертком в руке, бегу не останавливаясь. Гебелей за мной на своей казенной тарахтелке. Таким вот летучим голландцем я пронесся все семь параллельных, а когда у кинотеатра "28 апреля" оглянулся, за моей спиной - никого. Только сумеречный воздух с моею теплотой и запахом пота. Хашим поджидал меня у входа в другой двор (мы так называли его, потому что от нашего его отделяли два забора по ту и другую сторону туалета - каменный, новый, и деревянный, старый). Где сверток, спросил он. Я протянул ему. Спрашиваю, а где деньги. Он дал мне полтинник. Что было в этом свертке, спросил я его. Я же говорил тебе, иранская хна. Из-за иранской хны Гебелей не стал бы за мной гоняться. Какая разница, что. Мне очень хотелось съездить по его сытой, лоснящейся физии. Вот первое его предательство, во всяком случае, по отношению ко мне; до сих пор не пойму, почему не ударил его, почему не поссорился; почему постарался быстро забыть. Ну, как же, конечно, четвертый этаж, "ЛЮДИ СВЕРХУ"... "Какая разница что"... Дерьмо собачье! Вот как тогда надо было ему сказать. Да. Точно. Через некоторое время я на этот зачуханный полтинник (опять вру: тогда полтинник деньги были) купил Нане новые ролики, старой надежной модификации, а себе приемник "Альпинист", простенький такой, но ловил на средних ничего, особенно поздно вечером или по ночам. А что? Не "Кэндэмизин сэси" же мне было слушать. По вечерам мы, вчетвером, устраивались на площадке четвертого этажа и млели от "Монте-Карло". Хорошая была радиостанция. Джаз, рок, поп, классика - всего по чуть-чуть. Дикторы говорили исключительно по-французски, и мы передразнивали их, чтобы рассмешить Нанку, которую, если честно, рассмешить не стоило большого труда. Но нам нравилось, как она смеется, ведь мы были немножечко в нее влюблены; это чувство, носившее соревновательный характер, теперь, спустя годы, мне кажется по меньшей мере очень, очень, странным, ведь мы делили его (с изощренностью, неизвестно откуда взявшейся в нашем возрасте и в нашем городе), когда забирались на чердак, на крышу. Особенно на крыше, после душного чердака (раскаленная крыша страшно нагревала его), после всего того, что было... А ведь нашу тайну могли раскрыть, и раскрыть очень просто. Достаточно лишь взглянуть на следы: пол чердака, по всей своей площади, напоминавшей печатную букву "С", был аккуратно присыпан измельченным в пыль строительным песком, не знавшим, как мне кажется, себе равных в точной передаче рисунка подошв; я уж не знаю, зачем его посыпали, должно быть, кошкам хотели угодить.

[1] Стой, сволота, остановись! (азерб.).

Я смотрю на китайский фонарик московского производства и удивляюсь этой встрече; у меня такое ощущение, будто в одной из витрин этого отдела поместилась моя комната на Патриарших. Ну, надо же, а!.. Может, он из Людмилиной партии, может, перепутала она Турцию с Азербайджаном? Нет, наверняка, здесь есть своя Людмила, не хуже московской и тоже с кренделем в голове.

Мама увидела точно такую же антенну "бабочку", какая у нас на балконе стоит. Она советуется с продавцом, но уже понятно: что бы он ей ни порекомендовал, возьмет она именно эту антенну. Я напоминаю маме о батарейках для Рамина. Пока продавец упаковывает нам антенну, я объясняю, что все равно, какая бы антенна ни была, лучше всего установить ее на крыше. Мама не спорит, она просто говорит, что сейчас повадились воровать антенны с крыш.

На улице мама уже сама убеждает меня установить антенну на крыше.

– Сейчас по дороге как раз зайдем в телеателье и вызовем мастера. Делать так делать.

Мы переходим улицу в неположенном месте, прямо напротив здания МВД.

Милиционер не видит. Он занят водителем, который не хочет ему платить. Случай редкий, надо сказать, особенно в заключительной его фазе. Один нагло хочет денег, другой не менее нагло их не дает, и вся эта уморительная сценка напротив здания МВД. Милиционер, естественно, в бешенстве, а тут еще мы с нашим дорожным нарушением, поэтому переходим улицу быстро, несмотря на сигналы свадебного кортежа, который возник словно по мановению гаишной палочки.

У ведущего автомобиля, по всем правилам разукрашенного яркими лентами и цветами, отлетает шарик. Он низко парит над асфальтом...

Я оборачиваюсь. Мне интересно знать, чем же эта уличная сценка закончится.

Водитель садится в машину, предварительно выругавшись, и, видимо, так и не заплатив, плюнув на права, уезжает.

Милиционер успевает от всей души своей волшебной палочкой регулировщика шмякнуть по багажнику.

Все довольны. В том числе и я. Где бы такое в Москве увидел.

Шарик продолжает парить; автомобили, идущие вслед свадебному кортежу, должно быть из суеверия, стараются объехать его. Ветер поднимает шарик, и он несется к двум грузовикам, припаркованным у здания МВД.

Грузовики ("Уралы") набиты новобранцами. У всех гусиные шеи. Глаза из-за бритых черепов кажутся еще больше, чем на самом деле, - круглые восточные и в них грусть и испуг; нет, не грусть и испуг - в них тоска и страх. Да. Точно. Сколько душ влезает в "Урал"? Двадцать пять, тридцать? Два "Урала" - два взвода; где армяне разметают их? Под Лачином или у Агдама? Где сейчас армяне? Где линия фронта? Есть ли она вообще? Может быть, ее начертил шарик, ударившись о лобовое стекло грузовика и воспарив над бритыми головами новобранцев. Я, благодаря какому-то трудно объяснимому, почти неуловимому чувству, понимаю, что все ребята - бакинцы, и их тоска и страх передаются мне. Я вспоминаю, как Заур-муаллим, просто Заур, говорил вчера маме в машине: "пусть он в Москве пока побудет, смотри, как русский стал..." Но разве в этих "Уралах" я не увидел русских ребят? Выходит так: у кого есть деньги и связи, пусть где-нибудь переждет, пусть свадьбу лучше справит, а у кого их нет - в "Урал". А я что? Я в отпуске, приехал отдохнуть. Мне для полного счастья необходима телевизионная антенна. Нина, что ты понимаешь там у себя в Москве!!! Нина, как я хочу, чтобы ты сейчас оказалась здесь, хотя бы на одно мгновение, чтобы взглянула на этих мальчишек, провожающих глазами, в которых страх и тоска, парящий красный шар... Разве ты не видишь, разве не понимаешь, Нина, что из этих мальчишек домой вернутся всего лишь двое-трое. Жить они здесь уже больше не смогут, они не простят регулировщику-хапуге, свадебному кортежу, зданию МВД и мне, Нина, благополучно идущему с телевизионной антенной под мышкой. Из всех разновидностей безучастных людей, мы с тобой, Нина, самые страшные, потому что отворачиваем глаза. Я знаю, ты забросаешь меня частицами для образования согласительного наклонения на трех языках. Нина, а как будет "смерть" на английском?
– я хочу услышать из твоих уст, - а на немецком? на французском? Ну, что ты, Нина, ты же все знаешь. Хочешь, я скажу тебе, как будет "смерть" на нашем, на бакинском наречии. Тебе понравится. Здесь столько языков понамешано. Не веришь? А ты загляни в глаза этих мальчишек. Что знают они о "кампари", водке с томатным соком, выпитой в нашей Аркадии на Большой Бронной, твоих атласных жарких ляжках, что знают они о холмах, похожих на белых слонов, из которых все мы вышли: и ты, и я, и Сережка Нигматулин, и ваш любимый Довлатов. Расскажи им, Нина, расскажи, если успеешь, конечно. Напиши статейку в этот идиотский "Коктейль дайджест" или в не менее идиотский "Дабл гюн", а еще лучше - пошли-ка ты письмо в ЮНЕСКО, на том же английском, или немецком, или французском, они будут очень тронуты.

Девятисотый "Сааб" с затемненными стеклами бесшумно обогнал нас и мягко притормозил, когда мы уже к самым воротам дома подходили; и я, с моей теперь уже московской невнимательностью ко всему, что творится вокруг, и полной погруженности в себя, даже когда ты не один, наверняка бы не заметил его, вошел бы в ворота и пропустил, если бы мама не бросила чуть дрогнувшим голосом: "Ой, Заур-муаллим"; а потом уже прежним привычным тоном, как всегда со мной говорит, добавила, едва только Ирана успела поставить ножку в лакированной туфельке на асфальт: "Ах, ну да, ну да, он же в Гендже".