Фрегат «Паллада». Взгляд из XXI века

Крики, смех, брызги из чана, ликующие черти… Вот только искупаться в нептуновой купели не рискнул никто: вокруг шхуны время от времени кружили акулы. Хотя при появлении дельфинов хищницы исчезали. Порой казалось, что Посейдон продолжал своё веселье уже в царствии своём. Воин Андреевич часа через три освободил от вахты для торжества «шелбаков» и «солёных», заменив их на новичков. С утренней прохладой сыграли аврал по поднятию парусов. Не обманул Нептун: дул почти фордевинд, что для экваторной широты – благостный подарок мореходам.

Глава 29 (историческая). Битиё на флоте

Итого до Кейптауна (Капбланк, Город на мысу) от экватора, если не идти галсами (зигзагами), потворствуя капризам ветра, остаётся тысяча миль. По грубым подсчётам, «на выпуклый военно-морской глаз», за кормой по лагу (спидометру морскому) пройденного чуть ли не вдвое больше. Остаётся лишь молить Всевышнего и его коллегу Нептуна со свитой по месту их работы о снисхождении к теперь уже окрещённым чадам рода людского. Но вернёмся к делам мирским на землю и воды обетованные и хоженные. Вот как излагает секретарь адмирала Путятина одно из злоключений его попечителя в сфере «малых прегрешений» к тварям бессловесным.

«Как-то раз, в прекрасный жаркий день, «Паллада» мирно бежала по спокойному океану. Иллюминаторы адмиральской каюты, окаймлённой наружным балконом, были растворены. В одном из них раздавалось мерное чтение одного из гардемарин «Жития Кирилла Александрийского». На другом покоилась запрокинутая голова адмирала с слегка развевающимися волосами под лёгким дуновением ветра (чем не божественная идиллия!). Вдруг на перилах балкона появилась фрегатская обезьяна Яшка и, оглядевшись, остановила своё внимание на развевающихся волосах адмирала. Судя по лукавому выражению лица (мордочки), она задумала какую-то штуку. Голова адмирала покачивалась в такт чтения, охваченная сладкой дремотой… Вдруг Яшка одним прыжком повис на волосах Путятина, дёрнул их два-три раза и с быстротой молнии исчез. Раздался пронзительный крик, затем ругательства. Путятин выскочил на верхнюю палубу с приказанием свистать всех наверх: Яшку за борт бросать! Началась невообразимая суматоха. Яшка, увидев множество людей, принял самое живое участие в новой забаве, всячески увёртываясь от ловцов. Путятин был вне себя от ярости, а ловцам обещал всяческие награды. Яшка влезал всё выше и выше, но был пойман матросом, и тот, скрепя сердце спустился с общим любимцем на палубу в ожидании приказа. Принесли Яшку к адмиралу с вопросом: бросать ли её в море? Но гнев Путятина уже иссяк и Яшку помиловали». Привели этот сюжет для столь серьёзной темы с умыслом: будь в аналогичной ситуации матрос, он вряд ли удостоился амнистии. А били, истязали, забивали насмерть, унижали по очень многим, почти незначительным поводам. Били с малых лет слуг, собственных детей, учащихся, матросов, нижних чинов, кадетов и гардемарин. Попадали под тяжёлую руку начальства как сами офицеры, так и служащие. Били и Ивана Александровича наравне с дворовыми ребятишками.

Глава 30. Быт на корабле «Паллада» 19-го века

До выхода в море «Паллады», да и на парусниках её лет постройки матросам для проживания отводилось место на корабле отнюдь не лучшее. Вернее, хуже его помещения не сыскать. Оно не годилось даже для маломальских грузов, а то и вовсе остатков от запасов боцмана. Здесь неимоверно качало и трясло при любой волне. Оно и понятно: помещение находилось у форштевня и именовалось форпик. Мечтать об отдыхе, просушке одежды не приходилось.

Нет, здесь, кроме настила сырой палубы, кусков старого паруса, остатков авральных досок и просмолённой пеньки ничего не было. А вот крыс и тараканов проживало тьма. Эти твари ничуть не смущались соседства с людьми, и порой казалось, что истинные хозяева – они. Крыс ничуть не смущала гора потных тел и серые бестии визжали, пищали, забавляясь, прыгали по ногам, а то и над головами. Матросские сундуки были их постоянным объектом нашествия. Случалось, что не найдя съестного в форпике, звери грызли мочки ушей и между пальцами ног. Их слюна обладала обезболивающими свойствами подобно новокаину. Мыться было не в обиходе: от солёной воды трескалась кожа. В тропиках жара и экземы, в северных широтах обморожение и простуда. На нашей «Палладе» матросам и солдатам – морским пехотинцам предоставлялась «целая жилая палуба», она же батарейная. Так что места едва хватало для размещения между пушек гамаков отдыхающей смены. В шторм гамаки бились друг о друга, о борта и пиллерсы. Едва заживающие раны открывались вновь. Не давали «скучать» на нескончаемых авралах боцмана: линьки и кошки то и дело гуляли по спинам марсовых и всех, кто не успел с выполнением команды. Случались и просто зуботычины от вахтенных, но это так, мимоходом.

Пару слов о питании моряков. Не будет большого секрета в том, что питание и его качество напрямую связано со здоровьем. Офицеры, командиры кораблей понимали это воочию и рацион матросов говорил сам за себя: сухарей на довольствующуюся душу в день полагалось шестьсот граммов;

– говяжьей солонины – четыреста граммов;

– литр воды;

– уксус, двадцать граммов оливкового масла;

– лук, чеснок, овощей в достатке и поставкам;

– в постные дни подавали рыбу, рис и сыр;

– для компенсации депрессии полагалось спиртное из расчёта пинта (поллитра) на душу.

Покажется странным отсутствие в меню картофеля, но несколько ранее было упомянуто об отсутствии на кораблях охлаждающих устройств практически до двадцатого века, а овощи портились быстро.

Нередко случалось, что интендантов попросту обкрадывали, подсовывали гниль, огрызки от крыс, а мясо если не откровенно тухлое, то изрядно залежалое и низкосортное. При ситуации, когда продукты и вода иссякали, а штилевая погода делала корабли недвижимыми, то случалось есть крыс.

Многое порассказывали бывалые моряки Гончарову во время его частых бесед с ними, когда они, аки дети, раскрывали пред ним душу. Но справедливости ради приведём изречение Екатерины Второй: «Флотская служба знатна и хороша, то всем известно, но насупротив того столь же вредна и опасна, почему более милости и попечения заслуживает». «Заслуживали» офицеры и представители благородного сословия: появился фарфор и столовое серебро. Отразилось это и на жаловании опять-таки указанных господ. Матросам добавили мяса, сухарей, гороху, гречневой крупы, овса (!!), масла, соли (полкило), ко всему суррогат из смесей воды и рома заменили русской водкой: двадцать восемь чарок в месяц (почти семь поллитровок). Бессрочную службу сократили до четверти века. Брали в команды и юнг десяти-пятнадцати лет. При сваливании с кораблём противника на абордаж первым броском водружали сходни на борт неприятеля. Это были по сути потенциальные смертники и Устав предписывал выделять для этого «людей храбрых и отважных, невзирая на поведение их». Прочие морские пехотинцы рубились топорами, саблями, кололись пиками, подрывали фитильными гранатами, стреляли мушкетами. Следует понимать, что для этой цели годились и уголовники. За всё про всё матросу было положено жалование в два рубля двадцать копеек в год (!!). Умудрялись при этом высчитывать за мундир полтинник. В тюрьмах было куда безопасней и не истязали. А методов наказания «за нерадивую службу» было хоть отбавляй. Одно «килевание» будет почище дыбы. Провинившегося протаскивали под килём корабля, где он режется в клочья наросшими на днище и борта ракушками, а то и захлёбывается.

Что касаемо офицеров, то только питание коренным образом отличалось от матросского. Денежное довольствие у лейтенанта равнялось ста восьмидесяти рублям, у командира корабля – четырёмстам рублям. Полагались пара денщиков (лейтенанту), квартира. Адмиралу семь тысяч деньгами и восемнадцать денщиков (!!!).

Ко всему курить матросам на русских кораблях разрешалось днём и на баке, где всегда находился обрез с водой. Всех видов экзекуций просто не счесть. Набирали же в рекруты целыми командами из дюжего лейтенанта и таких же битюгов-матросов.

Во времена Гончарова изобрели опреснитель морской воды. Продукт получался далёким по вкусу от колодезного, но с ним от жажды уже не умрёшь.

Глава 31. Еще одна душа богу

Где-то на родине катится к завершению зима. Здесь же несносная духота. Александр Иванович стал выходить «на улицу», то бишь на верхнюю палубу только в сумерки и ночью. Фрегат будто сквозил в мире грёз: как над головой, так и по всей ночной глади океана мерцали звёзды. Моряки покуривали на полубаке и тихо беседовали о доме, родных местах. Об этом же размышлял и писатель. Нередко Путятин назначал ему промежуточные отчёты именно здесь, на лоне мира сказок и безбрежной шири океана. Всё происходило в виде экзотческого диалога, практически непринуждённого. Окружающий мир умиротворял, разве что где-то у вершины мачты слегка полоскал от дуновения ветерка ослабший парус, шипела и искрилась вдоль борта океанская зыбь. Время от времени тревожил тишину некий не то вздох, не то бухающий всплеск разбуженного дельфина. Божественный мир благоволил ко всему живому в недрах вод и на их шири бескрайней… Но нашу эйфорию и райскую тишь через распахнутый иллюминатор прервал не то стон, а скорее глас вопиющего: «А-а-а! О Господи, помогите! А-а-ай!» Безмолвие океана ответило эхом: «Ай-ай-ай-а!!!» И всё смолкло. Путятин нервно сжал руку Гончарова в запястье: «Иван Александрович, голубчик, что это? Неужто тот самый матрос, что упал с рея у Эдистонского маяка? Ведь он по сути спас корабль… А я даже не навестил его в лазарете! Грех-то какой! Ведь ей-ей к утру преставится. Надобно пойти, хоть на одре проведать! И Вы со мной, полагаю?»

Несколько погодя от каюты архимандрита раздался голос доктора Вейриха: «Святой отец, матрос Захарьев исповедаться хочет, уж больно плох! Не соблаговолите?» Адмирал и секретарь уже ждали у входа в лазарет: «Пожалуйте, Святой отец, мы ужо за Вами последуем! Доктор, будьте любезны, проводите к больному!» В бледном, мерцающем свете фонаря виднелось увядающее лико моряка. Кровь сочилась изо рта и казалась чёрной. Святой отец зажёг лампаду, вестовой из кают-компании принёс свечи и расставил по каделябрам на переборках. Священник приступил к действу, голос его был тихим и вкрадчивым: «Не припомнишь ли ты, сын мой какого греха на пути жизненном, не запамятовал ли злобы беспричинной, утаённой? Нет ли у самого обиды на сердце, дабы обсказать на исповеди, облегчить душу свою? Благословен Бог наш и всемилостив… Господи помилуй, Господи помилуй… Я слушаю тя, сын мой, кайся во имя Отца и Сына и Святаго Духа, Аминь… Хочешь ли просить о чём за близких своих, завещал ли чего при жизни бренной? Покайся, аки на Духу, сын мой! Боже, Милостив буде мне, грешному…» Все присутствующие стояли молча потупясь, осознавая свою беспомощность пред покидающим юдоль сию. У бедняги были повреждены практически все внутренние органы. Операция при коптящем светильнике и свечах в условиях отсутствия оборудования была неосуществимой. Вот моряк весь потянулся, будто внемля молитве, вздохнул, обвёл глазами визави и облегчённо выдохнул. Подошедший старший доктор Арефьев констатировал смерть. Все молча начали расходиться. У выхода из лазарета стояли многие матросы и почти все офицеры вне вахты. Унковский распорядился церковному служителю об отпевании и старшему офицеру Бутакову о салюте на завтра. Океан невозмутимо фосфоресцировал вослед морской душе почившего раба божьего Захарьего.