Френдзона для бэдбоя

— Дай рассмотреть тебя… — Живые кандалы на моих запястьях заставляют откинуться на мешки, теснее обвивая ногами его талию. — Вот так, Мари… Не зажимайся.

Макс продолжает оттягивать мои запястья до лёгкой боли в мышцах, и я послушно выгибаюсь дугой в пояснице. Запрокидываю голову, открывая шею для жадных поцелуев.

Сквозняк зализывает влажные дорожки и прикусы, оставленные его алчным ртом. Меня потряхивает от перепада температур.

— Иди ко мне, согрею… — проскальзывает горячим воздухом по искусанным губам.

Обоюдное нетерпение гасит в зачатке любые проявления нежности. Лавина выстраданного, острого, долгожданного, не даёт вздохнуть. Будто сорвавшись с цепи, беспорядочно цепляемся друг за друга, жертвуя осмысленностью в угоду страсти. И это первобытно. Где-то даже отталкивающе, но необходимо той глухой к условностям потребностью, с какой утопающий хватает воздух. Потому что промедление пытке подобно. Или смерти равно. Или и то и другое. Выяснять не берусь.

Жёсткая мешковина натирает спину и тяжесть накрывшего меня собой Макса это только усиливает. Кожа саднит, гудят натянутые мышцы, нервы искрят на каждую секунду промедления. От напряжения звенит каждая клеточка. Не от дискомфорта, нет. И даже не от холода. Нас обуял животный голод, что расползается по всему телу, нещадно ломает каждую кость.

Но Макс не тот, кто будет долго топить в сиропе, прежде чем взять своё. Ему не привычно сдерживаться. Ему вообще несвойственно чем-то себя ограничивать. И всё же то, что он со мной вытворяет — это что-то запредельное. Бесстыдное, как его непосредственность. Неистовое, как его ярость. Ошеломляющее, как его раскаянье.

Лицо нещадно пылает, когда Макс замирает, прижимаясь лбом к моему лбу.

Громко втягивает воздух, словно перед решающим рывком…

Коротко выдыхает мне в приоткрытый рот…

И я захлёбываюсь от острого чувства единения.

Простые движения и ритмичное перекатывание мышц топят в удовольствии. Это даже не физика, а что-то происходящее на уровне духовных материй. Какой-то невидимый ток, что полосует нервы, оставляя рубцы расцветать эндорфинами.

Жарко. Торс Макса блестит в полумраке, покрытый испариной. На плечах набухают алые борозды, вероятно, оставленные моими ногтями. Не помню, когда его пометила, но результат приятен до одури. Он напрочь сносит концентрацию, осознанность, всё.

Запах мужских духов в тепле распускается, перебивает горечь дыма и терпкую сладость айвы. Тем давним октябрём Макс пах точно так же. И вот эта тонкая нить, связывающая настоящее с прошлым, резко натягивается, выворачивая меня душой наизнанку.

Лёгкие сжимаются то ли в стоне, то ли во всхлипе, то ли в полном дикого восторга крике. Потому что ещё никогда, никогда в жизни мне не было так хорошо! Никогда я ещё не растворялась в другом человеке вот так — без остатка.

— Макс… Боже… — еле слышным выдохом.

Обмякаю под ним с закрытыми глазами, досматривая, как медленно тает вспыхнувшее под веками зарево.

Макс замирает. Весь дрожит, как дрожала я от эмоций в наш первый раз.

— Продолжим? Или сначала хочешь прийти в себя?

Загнанно дышу, пытаясь сфокусировать на нём плывущий взгляд и собрать в кучу ошмётки мыслей.

— Что? — спотыкаюсь на одном-единственном связном слове, с трудом срывающимся с непослушного языка.

И неотрывно смотрю на его рот, намереваясь прочитать по губам, если слух опять подведёт.

— Говорю, Ксюша нас не потеряет, если мы сразу перейдём ко второму желанию?

— Она спит.

Макс ничего не отвечает. Просто медленно обводит губами горящие скулы. Заново по капельке, по миллиметру вдыхает жизнь в моё тело, как будто напрочь потерявшее чувствительность.

Не подозревала, но…

Удовольствие такой силы размазывает.

Наша близость как встреча после долгой разлуки. Первый раз — череда хаотичных объятий, слепящий восторг, оглушающий пульс. Получилось больше надкусить, чем распробовать.

Второй — не менее пылкий, но всё же диалог. Прислушиваюсь к себе, присматриваюсь, что нравится ему. Уже не так торопливо… по крайней мере, поначалу. Ведь заканчивается всё сбитым вхлам, хрипящим у обоих дыханием и просыпавшимся из крайнего мешка зерном.

Третий… третий это больше про эстетику. Эстетику обнажённых душ.

А кот совсем не страшный

Разобравшись с безнадёжно измятой одеждой, убираем устроенный бардак и выходим на улицу. Объятый сумерками двор продирает внутренности тревогой.

Это как мы так безответственно выпали из реальности? Ребёнку без присмотра хватит пары секунд, чтобы изрисовать все обои древнекитайскими кракозябрами, а тут времени прошло — на что угодно хватит!

Но Ксюша девочка смышлёная, Ксюша молодец. Хозяйничает деловито на кухне, вся такая умильная в припорошенном мукой переднике, по локоть в тесте и черничном джеме.

— Что у нас на ужин? — бодро спрашивает Мартышев, будто не он только что выскочил из моей пустой спальни с белым как мел лицом.

— Пирог. — Дочурка сдувает с носа прядь волос и с укоризной осматривает наш, мягко говоря, помятый внешний вид. — А где вы были?

— Да, где мы были? — Вопросительно смотрю на Макса.

— Айву собирали, — моментально находится он. Вот и верь потом его честным глазам.

— С дерева упали?

Если бы я чуть хуже знала свою дочь, сочла этот вопрос за лютый стёб. Но, слава богу, все дети по природе своей прямолинейны и любознательны. Ксюша не исключение.

— Упали, ага. Пару раз… — закашливается Мартышев, пряча смех в кулаке. — Мари, у меня в машине сумка с вещами, покажешь, где можно привести себя в порядок? А то боюсь твой отец меня, работничка, не только морально разочек уронит.

— Можешь занять комнату Амиля. Последняя по коридору, рядом с ванной, — усмехаюсь, соскребая «тесто» со стола. — Ксюша, а ты иди вымой хорошенько руки. Я твой пирог в форму выложу. Будем запекать.

Разумеется, десерт приходится быстро делать заново, тщательно следя, чтобы ребёнок был занят и ничего не заподозрил. Оно ведь как. Стоит один раз осадить кулинарный порыв, потом на кухню палкой не загонишь.

Пока наш с Ксюшей шедевр выпекается, наспех принимаю душ. Под отрезвляющими струями воды выхватываю, наконец, причину своей невнятной нервозности.