Фридрих Шиллер

Бывать при дворе для поэта тяжелое испытание. Серьезный, легко воодушевляющийся, как только речь заходит о предметах, для него интересных, он не может приспособиться к стилю легкой, пустой застольной беседы; ему претит светское циничное острословие; среди придворных шаркунов он по-швабски тяжеловесен и неловок в своем старомодном камзоле, сшитом далеко не у самого дорогого портного.

«Дело даже не в том, что у меня нет подходящего платья: я сам не создан для этого мира, где я должен был бы выступать в оскорбляющей мою гордость роли незначительного бюргера, попавшего в дворянское общество…» — пишет он Губеру.

Когда вернулся отсутствовавший герцог, Шиллер ограничился тем, что доложил ему письменно о своем прибытии.

Первые послания к дрезденским друзьям из Веймара полны жалоб на «здешних пустоголовых дворян». Следуя местным традициям, поэту приходится «тратить дни самым нелепым образом»: развозить свои визитные карточки дворянским и видным бюргерским семьям. «Можете себе представить мое огорчение. Мне грозит опасность кое-где быть принятым!..»

Он сетует, что вынужден убивать драгоценное время на «неизбежное зло, в которое ввергли его отношения с Шарлоттой», вроде прогулок в большой и знатной компании: «Сколько же здесь встречается пустоголовых людей!»

Вскоре после приезда Шиллер присутствует на празднестве в честь дня рождения Гете — 28 августа 1787 года. Необычный это был день рождения! Его устроили почитатели поэта в отсутствие Гете, в саду его дома.

Только год спустя вернулся Гете из Италии.

В напряженном труде прошел для Шиллера этот первый год его жизни в Веймаре. «История отпадения Нидерландов», продолжение «Духовидца», статьи и рецензии для «Талии» и для «Всеобщей литературной газеты». Все это не дает ему особой радости. Плодами «прилежания, >а не творчества» считал сам Шиллер свои исторические сочинения, литературной поденщиной — журнальные статьи.

Душевные силы поэта принадлежат в это время впервые раскрывшемуся перед ним во всей своей неувядаемой красоте миру античного искусства.

«Только античные писатели доставляют мне теперь истинную радость. Они в высшей степени нужны мне, чтобы очистить мой собственный вкус, который из-за натянутости, искусственности и остроумничанья начал весьма удаляться от подлинной простоты», — пишет он Кернеру. Ах, если бы мог он свободно читать по-гречески! Но проклятая Карлсшуле не дала ему достаточных знаний. Он углубляется в латинские и французские переводы греческих трагиков. Пытается переводить с французского сам, делясь радостью открытий с новыми друзьями.

Новые друзья — две молодые женщины, Лотта и Каролина Ленгефельд, дальние родственницы Генриетты Вольцоген.

В деревушке Фолькштедт близ Рудольштадта, где поэт провел лето 1788 года, долгое время показывали туристам одноэтажный домик неподалеку от фарфоровой фабрики, принадлежавший местному учителю пения, и «комнату Шиллера», с простой деревянной конторкой, за которой он работал.

Отсюда по вечерам, оторвавшись от работы над историческими сочинениями и статьями, Шиллер шел тропинкой, извивающейся вдоль реки, навстречу сестрам Ленгефельд; они уже ждали его обычно на мостике, вблизи места, где речушка впадает в Заалу. Все вместе направлялись в город, слушать любимых поэтов.

«Шиллер читал нам вечерами «Одиссею», — вспоминает об этом времени Каролина, — и нам казалось, что около нас журчал новый жизненный источник…»

Из этих чтений, происходивших на французском языке, возникли переводы трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде» и отрывков из «Энеиды» Вергилия, которые Шиллер начал делать, как утверждает Каролина, для того, «чтобы сильнее запечатлеть в наших душах речь, чувства и образы греков…».

Нередко случалось, что затягивались такие литературные вечера, и Шиллер возвращался из города поздно ночью. Обеспокоенный хозяин высылал ему навстречу людей с фонарями, да и сам возглавлял процессию. Искать охотников встречать Шиллера не приходилось: в деревне любили «ученого молодого человека» и долго еще после его отъезда вспоминали его приветливость и деликатность, его «бледное и умное лицо, длинные светлые волосы, не напудренные, как у других столичных господ» [9] .

9

Цит. по книге: Иоганн Шерр, Шиллер и его время.

Перевод «Энеиды», памятника древнеримской эпической поэзии, дал основание Кернеру настоятельно советовать другу написать самостоятельную эпическую поэму, построив ее на немецком материале.

Несколько лет собирался Шиллер приступить к осуществлению этого замысла. Как ни серьезно было его увлечение античностью, как ни манила его мечта о воскрешении на немецкой почве классического искусства, Шиллер не сомневался, что только на национальном материале может развиваться творчество писателя.

«Ни одному писателю, будь он каким угодно «другом человечества», в своих представлениях не убежать от своей родины», — пишет он Кернеру в ноябре 1791 года. Однако Шиллер решительно отвергает предложение Кернера сделать героем эпической поэмы прусского короля Фридриха II, которого официальная историография изображала в виде национального героя немецкого народа. Поэта «никак не вдохновляет этот характер», он уверен, что «никогда не сможет его полюбить».

Поэтическими памятниками увлечения Шиллера античностью в первые веймарские годы остались два его стихотворения — «Боги Греции» и «Художники», высокие образцы лирики мысли, которая станет вкладом Шиллера в мировую поэзию.

«Боги Греции» — элегия на гибель великой культуры античного мира. Поэт скорбит об исчезновении счастливого гармонического общества, где, как кажется ему, не было угнетения и нужды, где не знали христианской ханжеской морали, где царили правда и поэзия.

Где ты, светлый мир? Вернись, воскресни, Дня земного ласковый расцвет! Только в небывалом царстве песни Жив еще твой баснословный след. Вымерли печальные равнины, Божество не явится очам; Ах, от знойно-жизненной картины Только тень осталась нам.

Яростные нападки реакционеров вызвало это стихотворение, впервые опубликованное в 1788 году в журнале «Немецкий Меркурий».

Некий граф Фридрих фон Штольберг — в юности он примыкал к движению «бури и натиска», а позднее перешел в лагерь католической реакции — публикует статью, более похожую, впрочем, на донос, где обвиняет поэта в атеизме и оскорблении христианской церкви.

Но прогрессивная немецкая интеллигенция с интересом встретила «Богов Греции» и «Художников». Она услышала в этих стихотворениях критику современных общественных отношений, дисгармоничного, в равной мере враждебного искусству феодального и складывающегося буржуазного общества.

Великий немецкий мыслитель Фридрих Гегель назовет «Богов Греции» Шиллера «религией красоты».

С отповедью Штольбергу выступил один из самых смелых политических и культурных деятелей Германии XVIII столетия, немецкий якобинец Георг Форстер.

Закономерно, что именно Форстер и его друзья «с восторгом читали и перечитывали» стихотворение Шиллера. В эпоху, предшествующую буржуазной революции во Франции, как и в годы ее расцвета, к античности обращались передовые идеологи бюргерства. Они видели в ней не только мир духовных богатств, но и политический и гражданский идеал — пример общественного устройства, при котором достигнуто гармоническое сочетание интересов государства и каждого отдельного человека.