Фронт без линии фронта

глубокомысленно и сосредоточенно считали гестаповские медики. Сотой доли

этих смертных мук не перенес бы и зверь, а они переносили. Переносили и

знали, что этот последний их подвиг останется безвестным, никто из своих о

нем не узнает. Никто. Гестапо умерщвляло медленно и тайно. И мстило мертвым

устами засланных предателей, клевеща на них. И гестаповцы предупреждали свои

жертвы об этом -- о самой страшной из всех смертей, которая ожидает их после

смерти. Не знаю, из какого металла или камня нужно изваять памятники этим

людям, ибо нет на земле материала, по твердости равного их духу, их

убежденности, их вере в дело своего народа.

Бруно! Иоганн вспомнил, как он подшучивал над своими недомоганиями,

болезненностью, хилостью. Да, он был хилый, подверженный простуде, с

постоянно красным от насморка носом. В каких же чужеземных климатах была

когда-то выстужена кровь этого стойкого чекиста? А постоянные боли в

изъязвленном тюремными голодовками желудке?

Плешивый, тощий, вечно простуженный, со слезящимися глазами, с

преждевременными морщинами на лице и в то же время подвижный и

жизнерадостный, насмешливый. Как все это не вяжется с представлением о

парадно-рыцарском облике героя! А конфетки, которые он всегда сосал,

утверждая, что сладкое благотворно дейст-

вует на нервную систему? Бруно! Но ведь он не Бруно. Может, он Петр

Иванович Петухов? И когда он шел к себе на работу по улице Дзержинского,

невозможно было отличить его от тысяч таких же, как и он, прохожих?

И он, как другие сотрудники, многосемейные "заграничники", получая

задание, рассчитывал на командировочные, чтобы скопить на зимнее пальто

жене, и на прибавление к отпуску выходных дней, не использованных за время

выполнения задания. Зарплата-то, как у военнослужащего, плюс за выслугу лет,

как у шахтеров, или у тех, кто работает во вредных для здоровья цехах.

Только, знаете ли, в знатные люди страны, как бы он там у себя ни

работал, какие бы подвиги не совершал, ему не попасть: не положено.

Объявят в приказе благодарность. Даже носить награды не принято. Не тот

род службы, чтобы афишировать свои доблести, привлекать к себе внимание

посторонних.

Уважение товарищей -- таких же чекистов, сознание, что ты выполнил свой

долг перед партией, перед народом,-- вот высшая награда разведчику,

Иоганн знал, что если представится возможность, он кратко сообщит в

Центр: "Посылая радиограммы о сроках нападения на СССР, погиб Бруно.

Противник данными о нем не располагает". И все. Остальное --

"беллетристика", на которую разведчику потом указывают, как на растрату

отпущенного на связь времени.

Иоганн снова и снова анализировал все, что было связано с подвигом

Бруно. Нет, не случайно Бруно оказался поблизости от их расположения. Он,

вероятно, предполагал, что Иоганн способен на опрометчивый поступок и, узнав

о дате гитлеровского нападения, может себя провалить, если поступит так, как

поступил Бруно. Иоганн проник в самое гнездо фашистской разведки. Бруно это

не удалось, и поэтому он счел целесообразным выполнить то, что было

необходимо выполнить, и погибнуть, а Иоганна сохранить Бруно, наверное,

рассчитывал, что о похищенной рации станет известно Иоганну, и тот поймет,

что информация передана.

Иоганн не знал, что Бруно хотел взорвать машину, чтобы не попасть в

руки фашистов, но не успел: пуля перебила позвоночник, парализовала руки и

ноги. Это не оплошность -- стечение обстоятельств. И когда выворачивали его

сломанную ногу, топтали раздавленную кисть руки, жгли тело, он почти не

ощущал боли. Никто не знал этого. Знал только Бруно. Боль пришла, когда

задели его сломанный позвоночник. Она все росла и росла, и он не мог

понять.-, как еще живет с этой болью, почему она бессильна убить его, но ни

на секунду не потерял сознания. Мысль его работала четко, ясно, и он боролся

с врагом до самого последнего мгновения. Умер он от паралича сердца.

Сознание Бруно все выдержало, не выдержало его усталое, изношенное сердце.

Иоганн снова увидел лицо Бруно с откинутым лоскутом кожи, его внимательный

оживший глаз словно беззвучно доложил Иоганну: "Все в порядке. Работа

выполнена". Именно "работа". "Долг" он бы не сказал. Он не любил громких

слов. "Работа" -- вот самое значительное из всех слов, которые употреблял

Бруно.

– - Эй, ты!--Дитрих ткнул Вайса в спину.-- Что скажешь об аварии?

Иоганн пожал плечами и ответил, не оборачиваясь:

– - Хватил шнапсу, ошалел. Бывает...-- И тут же, преодолевая муку,

медленно, раздельно добавил: -- Господин капитан, вы добрый человек: вы так

старались спасти жизнь этому пьянице.

Да, именно эти слова произнесли губы Иоганна. И это было труднее всего,

что выпало на его долю за всю, пусть пока недолгую жизнь.

Два года над пропастью

Это была обычная школьная тетрадь в линейку, в серо-голубой обложке.

Настолько обычная, что никто из нас поначалу не обратил на нее внимания. Но

вот генерал Дроздов открыл ее первую страницу, и мы прочитали:

"Прошу советских патриотов хранить эти записи, и, в случае моей гибели

от рук врагов моей Родины -- немецких фашистов, с приходом Красной Армии

передать их соответствующим органам. За что я и наша Родина будут вам

благодарны". А на соседней странице очень твердым, очень спокойным и очень

аккуратным почерком, как будто речь шла, скажем, о составлении списка на

зарплату, было написано:

"Завербованы и переброшены в СССР немцами". И дальше перечислялись