Фронтовичка

Валя, прижав ладошки к груди, сидела молча — она узнала генерала. Это был тот самый полковник, который когда-то в госпитале угощал ее вином и пыжился, как мартовский кот.

Встреча была необычной, но не она почему-то взволновала Валю.

Когда в палату пришла санитарка, Валя прежде всего спросила:

— А как того полковника? Спасли?

— Да как тебе сказать, — замялась санитарка. — Нет, вроде бы…

— Как нет?.. — замирая, спросила Валя. — Как нет? А что же армейский хирург? Он разве не помог?

— Что ж, милая моя, чай, он тоже человек живой. Не все в его руки дадено.

— Я пойду… Пойду посмотрю, — робко прошептала Валя. И то, что старуха не остановила ее, не отговаривала, окончательно укрепило ее в страшном предчувствии.

Шатаясь, задыхаясь от боли, она прошла палату, и тут только к ней подскочила санитарка, подхватила, положила ее руку на свое плечо и, поддерживая, повела, приговаривая.

— Это ничего, маленькая, это ничего.

Они прошли длинным школьным коридором, сплошь заставленным койками и носилками с недавно прибывшими ранеными, минули старые, густые и кое-где посеченные снарядами липы, двор и за садиком увидели группу людей, несколько машин и строй солдат.

Задыхаясь, но уже не чувствуя боли, наклонясь вперед и, как слепая, невольно выставляя перед собой руку с растопыренными, тонкими, просвечивающими на солнце пальцами, Валя спешила к этому строю. Она прошла сквозь расступившуюся толпу и остановилась перед простым, неоклеенным гробом. Возле него на коленях стояла женщина с узкими медицинскими погонами и, придерживаясь руками за шершавые доски, пристально смотрела в лицо полковника.

Вначале это лицо показалось Вале совершенно незнакомым — худое, восковое, с заострившимся носом и общим выражением брезгливого страдания. Но в самых уголках рта, у резко очерченного подбородка со свежей, поблескивающей на солнце, недавно выступившей щетиной с проседью, таились улыбчивые черточки. И когда Валя увидела их, она узнала отца.

Она сняла руку с плеча санитарки и осторожно, как актриса на сцене, ступая на вытянутый носок, маленькими шажками обогнула гроб, постояла перед ним, потом села на землю. Было так тихо, что она услышала жужжание больших серых мух. Они пролетали над головой и скрывались за спиной — только потом она узнала, что кровь пропитала повязку и выступила на спине.

В те минуты она этого не знала. Она просто сидела и смотрела на отца и как-то со стороны, с недоумением перебирала не его, а свою жизнь, не стыдясь, а просто отмечая, как она бывала жестока к нему, — не разыскала, не попыталась облегчить его участь, подозревала, что он забыл ее, бросил, равнодушно и тоже как бы со стороны злилась на то, что не добилась перевода в его часть и все это время слишком редко писала ему — была занята собой.

«Вот так, может, сейчас хоронят Осадчего или Виктора, а я даже не писала им», — подумала она, и сейчас же перед ней мелькнуло озабоченное, встревоженное лицо Прохорова. Она поняла, что все эти дни думала о нем, и сразу представила, что хоронят и его. Она закричала:

— Па-па!

И снова после этого вскрика над гробом сгрудилась тишина. Гудели лишь толстые серые мухи.

Женщина встала с колен, обогнула гроб и, присев, обняла Валю.

— Он все время думал о вас, — печально сказала она. — Все время. И даже когда очнулся в машине, — мы его везли уже сюда, — спросил: «А где Валя?»

Валя взглянула на эту женщину, прижалась к ней и замолкла. Потом поднялась на колени и приникла к отцовскому нехорошо вздрагивающему под щекой, морщинистому лбу. От тела уже шел запашок. Валя выпрямилась и с помощью женщины и санитарки поднялась на ноги. Санитарка торопливо объясняла:

— Выходит, как чувствовала. Полковник, говорят, Радионов. А у меня — Радионова. Посмотрела на него, — а, батюшки, так то ж копии срисованные. Как звали? Виктором. А моя-то — Викторовна. И страшно, а не сказать не могла. Потому век бы маялась — родной отец без нее похоронен.

Валей овладело холодное спокойствие. Она стояла прямо, положив руки на грудь, крепко сцепив пальцы, и в эту минуту была похожа на мать. Кто-то почтительно спросил, окончено ли прощание. Но этот вопрос относился не к ней, и она не шевельнулась. Тогда молчаливые солдаты, ступая на цыпочках, принесли крышку гроба и стали осторожно вколачивать заранее приживленные в крышке гвозди. Не стук молотков, а вид этих заранее приготовленных гвоздей потряс Валю, и она чуть не закричала. Но холодное, негнущееся состояние не позволило сделать это — в горле отказали какие-то нервики.

Потом гроб опустили в яму, санитарка подтолкнула Валю:

— Брось землицы, брось, маленькая.

Валя покорно нагнулась и стала бросать на белый гроб ярко-желтую, прогретую землю. В этот момент сзади грохнул винтовочный залп. Земля густо посыпалась в могилу, и гроб глухо и протестующе отозвался на удары. Эти залпы, скрежет лопат отнимали у Вали силы. Жужжание мух становилось все нестерпимей, и, когда от гроба осталась только свежая, еще живая верхушка, яма расплылась, и Валя медленно осела.

Очнулась она от мерного покачивания, открыла глаза и увидела над собой ожесточенное, мрачно красивое лицо Прохорова — совсем такое, какое она видела во время своих полетов в сиреневой дымке небытия. Теперь, когда она уже пережила это, она не удивилась, а подумала: «Как хорошо, что он все-таки появился. Может быть, он еще жив». И закрыла глаза.

Но мерное покачивание не исчезло, на лицо пахнуло запахом табака и водки. Валя уже с недоумением открыла глаза и опять увидела над собой лицо Прохорова. Это было так невероятно, что некоторое время она только смотрела на него, краем глаза улавливая столбы на школьном крыльце, притолоку и даже чьи-то растерянные лица.

Потом они встретились глазами, и лицо гвардии капитана сразу изменилось. На него легли оттенки сложнейших чувств: тревоги, радости, озабоченности и — Валя могла поклясться в этом — любви. Прохоров зажмурился и тихонько прижал ее к себе. Она не противилась, хотя это нежное движение и причинило ей боль.

Когда Прохоров принес ее в палату, ей больше всего хотелось побыть с ним наедине. Она верила, что, если ему рассказать все-все, он поймет. Не пожалеет, а поможет. Но в палате толпились врачи, Вале сделали уколы, и даже Прохоров почтительно уступил место у ее кровати генералу Голованову. Он осторожно взял Валину руку в свою, мягкую и слегка пухлую, посмотрел на нее очень добрыми, задумчивыми глазами и торжественно произнес:

— Я все понял, Валюша. Хочу надеяться, что вы, дочь моего друга…

Валя почему-то знала: он многое понял, но не все. Не понял главного, основного. Растолковывать ему это непонятное не было ни времени, ни желания. И потом ей хотелось побыть хоть минуту с Прохоровым или хотя бы одной. Поэтому она отрывисто сказала:

— Мы все дочери чьих-нибудь друзей.

Он прикрыл глаза, и его пухлая рука, в которой он по-прежнему держал Валину руку, дрогнула и стала разжиматься. Валя удержала ее и чуть-чуть сжала. Генерал открыл глаза и встретился все с тем же нестерпимо холодным взглядом, который однажды подытожил часть его жизни. Только теперь в этом взгляде появилось, что-то очень мудрое и не то чтобы жестокое, а несгибаемое. Ему стоило большого труда не отвести глаз.