Фрунзе
Шрифт:
Причудливы были очертания фронтового участка Александров Гай — Уральск — Актюбинск, но цепко держали белоказаки непрерывно меняющуюся линию, которая смыкалась в районе Оренбурга с расположением основных сил Колчака.
Почти от Волги до Южного Урала тянулся этот движущийся фронт набегов, налетов, неожиданных отходов и наступлений. Железная дорога, ведшая через Деркуль на Уральск, тоже находилась под постоянной угрозой.
На пути в Уральск Фрунзе посетил одно из степных сел, обстоятельно, по душам поговорил с местными жителями, стариками.
—
— Воюют, батюшка… Хто у Ленина, а хто с атаманцами ушел, с казарой… — прошамкал один из стариков.
— А куда больше людей идет — к Ленину или к атаманцам? — продолжал спрашивать командарм.
— К Ленину, знамо, больше… — послышалось сразу несколько голосов. — У красных — нашенские командуют, Василий Иванович Чапаев. А казара [18] — хто их знает, кому родня… Им чихать на Рассею…
18
Казара — казачество.
— Вон что! — сказал Фрунзе. — Вы, значит, понимаете, что значит Россия…
— Как не понимать! — обидчиво проворчал собеседник. — Жили деды наши все вместе, что пальцы в горсти, была Русь — не трусь, а потом по земле рассеялись — вот и стала Рассея… А сердце-то все равно к корню лежит.
— А знаете ли вы, кто за что бьется? — еще вопрос задал Фрунзе. — За что — красные, за что — белые?
— Как не знать!.. — отозвались голоса. — Белые — за царя да за господ, а красные — за фабричных…
— А за крестьянство кто? — усмехнулся командарм.
— А за хрестьянство — Чапай… — ответили старики. — Он за нашу землю воюет, супротив Вяземских да Столыпиновых…
Фрунзе знал эти имена — самых крупных помещиков края.
— Но ведь и Чапай — красный, коммунист… — возразил он.
— Ну, нет… — послышались возгласы. — Шутишь, начальник. Не коммунист Чапай, а большевик…
Командарм развел руками:
— Ну, и окрошка у вас в мозгах, товарищи ильмовчане… Да ведь большевики и есть коммунисты… Ну, а живете как? — задал он еще вопрос.
— Тянемся по малости… От суховея до суховея…
— То-то, по малости… — Фрунзе качает головой. — Вот мы, большевики-коммунисты, да и Чапаев ваш вместе с нами, как раз и боремся за то, чтоб жилось людям не «по малости», а как следует, хорошо… Мы — за бедных, но не за бедность: против богатеев, но за всеобщее народное богатство. Богатей для нас то же, что суховей. И с тем и с другим будем бороться не на жизнь, а на смерть…
— С суховеем не много наборешься… — проворчал один из стариков. — Суховей декретом не уничтожишь…
— Справимся и с суховеями… — твердо, уверенно продолжал Фрунзе. — Все поставим на службу народу… И солнце, и ветры… Наука поможет и горы сдвинуть, и реки поворотить… Может, и Волгу с Уралом соединим, и Арал с Каспием… Ни пустынь, ни степей засушливых не будет… Где сейчас синие солонцы, там леса и сады раскинутся. Из-под земли все сокровища ее добудем.
И воду заставим бить из-под земли и подороже вещество — нефть… Вот тогда и будет богатство всенародное, а не только для богатеев…— Складно говоришь, начальник… — переглядываются старики. — Да только вряд ли дожить нам до всего этого… Не попользоваться…
— Небось и вы доживете… Народ крепкий… — улыбается командарм. — А не вы, так сыны да внуки попользуются…
Давняя закваска агитатора помогала Фрунзе быстро и безошибочно находить общий язык не только с рабочим народом, но и с крестьянами любой местности, любого русского края. И не только русского.
Важность, значение такого непосредственного общения с народом были для Фрунзе неоспоримы.
— Один такой разговор стоит иной раз целой прочитанной книги… — пояснял Михаил Васильевич своим товарищам-соратникам. — Не только ты раскрываешь глаза людям, но и у самого тебя вдруг открываются глаза на очень многое… Плох руководитель, безразлично — военный ли, гражданский ли, если он избегает бесед с народом…
— Завтра выйти уральскому гарнизону на смотр побригадно, — отдал Фрунзе приказ, как только переступил порог штаба Николаевской дивизии, находившегося в Уральске.
Наутро волки уральского гарнизона вышли на смотр. Несколько тысяч красноармейцев выстроилось на площади.
День выдался морозный. В горячей золе тут же разведенных больших костров многие бойцы пекли картошку. Вид у большинства был неряшливый. Редко у кого на шинели виднелся пояс. Папахи были надеты у всех по-разному: у кого сдвинута на затылок, у кого нахлобучена на глаза. Винтовки тоже держали по-разному: на ремне, на плече, у ноги. Стояли в строю кто как хотел. Дымили козьими ножками — цигарками-самокрутками. Один из комбригов увел свою бригаду, не дождавшись смотра, — возможно, от стыда за ее состояние и вид.
Тут же, на площади, не откладывая, провел командарм краткий, но строгий разбор «парада».
— Как вы воспитываете бойцов, товарищи командиры? Отдаете ли вы себе отчет в своих задачах?
Угрюмо слушали командиры. Им трудно было что-нибудь возразить на справедливые упреки.
— Начальнику гарнизона ставлю все это на вид… — закончил командарм. — Требую от командиров немедленно заняться своими бойцами, привести в порядок казармы, конский состав… Предупреждаю всех, что через некоторое время смотр будет повторен, и тогда уже разговаривать будем по-другому. Можете расходиться…
Части разошлись. Командующий вернулся в штаб дивизии отдохнуть после напряженного дня и бессонных ночей. Когда он проснулся, на столике у него лежала записка:
«Командарму 4. Предлагаю вам явиться к шести часам вечера для объяснения по поводу парада.
Комбриг Плясунков».
Фрунзе повертел бумажку в руках. Позвал адъютанта.
— Откуда это?
— Привез ординарец, даже добивался сдать под личную вашу расписку.