Fuck’ты

Я попросила Настю вернуть выдранные три листа. Разговор был сухим.

Вскрытие fuck’тов

«Сегодня приехал Макс и сказал, что несколько часов назад Таня сделала аборт по медицинским показаниям и он все утро провел в „Неболите“. Вот сука. Самый простой способ удержать мужика. Он не знает, кому верить, я сухо и дерзко посоветовала ему не вестись на женские россказни. Впервые за последние три месяца он меня ударил. Позвонила Карина, пересказала ей последние события. Хотя я прекрасно знаю, сколько раз и как она трахалась с Максом», — слова в Кирином дневнике.

За один день до смерти…

А моя сестра трахалась со всеми знакомыми мне мужиками?

Линда в этих же числах делала аборт. Я вспомнила, с какой натугой и болью она передвигалась после операции. Вряд ли Гарнидзе могла самостоятельно и тем более намеренно приехать к Макеевой и вести борьбу при таком физическом недомогании, коим «награждает» прерывание беременности. Или Гарнидзе не делала аборт, или не видела Киру той трагической ночью — одно из двух.

На какое коварство только не идут женщины в хладнокровном сражении за мужчину. А Жанна мне даже по морде не дала за связь с Романовичем, так мало того, еще и смотрела сочувствующими и понимающими глазами, как будто нам нечего делить и мы по одну сторону баррикад.

Мы с Вовой поехали в «Неболит», как вспомню останки ребенка в судне — ноги подкашиваются. Мы проверили все — Татьяна Гарнидзе не делала аборт.

Вова зашел первым и за закрытыми дверями претворял в жизнь свои дипломатические навыки. Спустя несколько минут я зашла в знакомый кабинет. Рыжая мне улыбнулась, показывая всем видом: «Помню я тебя, трихомонозина моя!»

— А она не могла под другим именем делать аборт?

— Понимаете, к нам не каждый день приходят делать прерывание беременности. Мы частная клиника. На ваше счастье, она лечилась именно у нас. Удивительное совпадение. В октябре было всего три случая.

Вова посмотрел на возраст пациенток — одной было пятнадцать, залетела после первого раза, второй двадцать, а третьей двадцать три, это была Линда.

Стали смотреть остальных. Гарнидзе действительно была в этих числах — ей прижигали эрозию шейки матки. Эта конфиденциальная информация обошлась мне в семьсот долларов США.

— Дурацкий женский обман.

— Как мне надоела эта история, — удрученно сказал Вова, у которого таки наладились взаимосвязи с моим другом-стилистом «Персоны».

Все, что я выяснила, ставило еще больше вопросов. Еще несколько недель назад я считала Киру жертвой, сейчас это кажется не таким достоверным. Я вообще запуталась среди странной паутины лжи. Так больно — только начинаешь верить во что-то светлое, утешая интуицию, как вдруг бах. Удар. И что-то светлое скукоживается внутри тебя, обращаясь в черно-белое кино 16 мм, ты перематываешь пленку — ищешь двадцать пятый кадр, какие-то знаки, чтобы невидимым клеем соединить то, что прячешь — странные осколки несбыточных надежд.

А еще Кирины мемуары — это страшная пытка: я пишу чужую жизнь, проживая ее, питаясь собственной болью, угрозами и пытаясь хоть каплей обиды породить агрессию.

Наверное, поэтому и ввела в мемуары тему измен и лжи, написала про выдуманный аборт Гарнидзе. Неужели все люди либо жестоки до безумия и противоборства хладнокровия с алчностью, либо глубоко несчастны? Редкие люди хранят человечность, я таких пока не встречала. Все мы не без греха.

Романович должен улететь!

Сознание безудержного страха подвигло позвонить Романовичу, набрать самые нежные семь цифр, просто услышать что-то родное, утерянное и только сейчас так яростно оживающее в воспоминаниях. Мой засекреченный номер сделал попытку высветиться у него на дисплее, но девушка ледяным голосом сказала, что абонент больше не обслуживается. Так и сказала. А я заревела. Слезы гелевыми каплями падали из глаз, отдавая частичку грусти, рассыпались созвездиями на щеках, обнажая привычную для творчества тоску.

Мускулистая девушка развела руками: «Что же поделаешь».

В таком состоянии надо звонить Гоге, послушав его, сразу чувствуешь себя счастливым человеком. У него всегда все хуже, чем у тебя, — пусть и во внешних проявлениях. На этот раз я была полностью уверена в обратном.

Часы пробили семь — мы встретились на Ленинском и пошли гулять.

— Я дура.

— Знаю, ты хочешь, чтобы я тебе соврал, и каким я тогда, на хрен, буду другом?

— А что толку от правды? — …Надо было ему соврать. И ему соврать. И всем им надо было врать…

— Было бы лучше?

— Просто нельзя людям говорить всей правды, они из-за этой правды уходят в поисках новой неправды.

— Правда?

— Не знаю, но мне так кажется.

— Хочешь пива? — спросил он, глядя исподлобья.

— И на лавочке посидим.

— Я тут недавно ужинала в «Галерее» с братом, и мы обсуждали то, как классно сидеть на лавочке с пивом. Но почему-то это роскошь. Он со своей мужской компанией недавно уехал с корпоратива, и они сели на скамейку перед домом…

— Хайнекен? — мы зашли в самую обычную белую палатку с прилавком, холодильником с выгнутым стеклом и пивом за сорок шесть рублей.

Вот, говорят, что евреи жадные, а я никогда не платила за себя, если рядом был еврей. Все не так, как нам говорят.

Я зашла в магазин и начала изучать то, что крылось за прилавками — какие-то коробки с шоколадками, названия которых я не знала, банки с дешевыми коктейлями из спирта и Yupi и еще что-то, по-моему, кальмары сушеные. Я их никогда не ела. И шаурму тоже.

И в принципе я считаю, что девушкам неприлично пить пиво на лавочке. А что вообще в этом мире можно называть приличным?

Мы сели на детской площадке — я забралась на каменного слона и повесила сумку ему на хобот. Слон был ярко-желтого цвета, как шарики первого сентября или как одуванчик… Кстати, почему-то в этом году очень много одуванчиков. Город вечных контрастов, город извечного напрасно. И много — слишком много желтого цвета. Знаете, где-то далеко от Москвы, в полях, лугах и даже на дачных участках, бывают разные цветы — и даже дикорастущие потрясают своими красками. Москва, в своем цветовом эквиваленте, несмотря на всякие меры госслужащих оклумбировать ее, остается городом желтков, так я в детстве называла одуванчики, которые прорастают даже асфальт. Не чудно даже, идя по задворкам Патриарших, в тучном арочном своде, опустив глаза вниз, найти небольшой цветок, желток…