Fuck’ты

Вопрос остается нерешенным. Выясняется, что в Москве всего одна арендоспособная квартира с такими потолками. Существуют еще несколько вариантов, но они не проходят по цене, да и хозяева не соглашаются на шестиметровый кран «Сирио».

Следующий ход: начинаем просматривать офисные помещения и залы. С некоторыми агентствами заключаются договоры — если я, посмотрев квартиру, снимаю ее, минуя агентство, то облагаюсь административным штрафом.

Риелтор около всех квартир ставил цифру 1000 у.е., на деле он хотел, конечно, намного больше. Обхожу я такие вещи на каблуках и с улыбкой: риелторы первыми совершают ошибки. На этот раз, после того как я подписалась под очередным объектом, цена которого по данной бумаге составляла 1000 долларов, он заговорил о том, что действительная стоимость — около 2000, и при этом он хочет еще и комиссионные в размере ста процентов.

— А почему прописана другая сумма? — я наивно закатила глаза и сморщила лоб.

— Ну, давайте я вам сниму барак за сто долларов, и тогда вы уложитесь в две тысячи, — он начал елозить на месте, понимая, что его сделала малолетняя девка.

— У меня предложение: не хотите поехать к вашему генеральному директору и обсудить комиссионные, составляющие тысячу девятьсот у.е.?

— Мария, вы все не так понимаете. Я человек не жадный, давайте дружить.

— Друзьям деньги не платят.

— Я же вам повестку в суд пришлю!

— На каком основании?

Риелтор, обиженный, ушел.

Довольный моей ушлостью, да и просто жизнью, режиссер повез нас обедать в «Ателье» на Патриарших и в шестой раз за день принялся рассказывать о своем бультерьере, с этой собакой заочно уже знакомо пол-Москвы. Линда, присутствующая на нашем проекте как ассистент художника-постановщика, прислала забавное sms: «В нем есть что-то притягательное!»

Разве что еврейская фамилия. Спать с режиссерами — то же самое, что покупать одежду в магазине Jennifer: это может позволить себе любая идиотка. Я пока до такого не докатилась — специализируюсь по иной форме извращений.

* * *

Мы с героем моей книги валялись на кровати, перекладывая друг на друга подушки и пытаясь найти позицию поудобнее.

— Какая же ты потерянная! Мне иногда даже противно вспоминать то время!

— Почему?

— Ты спала с тремя мужчинами попеременно, имитировала оргазмы и каждый божий день врала.

— Я никогда не имитировала оргазм, а врала — ты знаешь — правда дается с трудом.

— Вот именно из-за этого тебе трудно верить! Кому ты звонишь сейчас?

— Тому, с кем я спала.

— Это понятие растяжимое. Поконкретнее можно?

— Потом узнаешь…

Я хочу быть его жестким диском, эта сука знает все

Романович всегда думал, что я холодная. Он так искренне в это верил, представляя меня циничным чудовищем всем вокруг. В то время как я, в то время как мои…

…руки морщинистыми слабинками набивали текст откровений, но я никогда не решалась их озвучить.

«Если он не просто часть моей судьбы, если он — это все… То что я для него? И могу ли в его жизни я быть пустотой?»

Я сидела в интернет-кафе на Мясницкой и отправляла Линде эти скупые слова.

Сколько бы отрывки фраз, куски прикосновений и секунды общения ни складывались в рисунок, он все равно был непонятным. И ничто, ничто не могло обратить этот лист в картину. Никто не мог найти факт. Ни у кого не было домыслов.

Мы вместе — это пустота, белый шум, темный воздух и длинные гудки, громкое и звонкое молчание. Мы — вся неясность этого мира, не ложь, не скрытая правда — молчание, уничтожающее слово «мы».

Молочного цвета грусть, потому что врожденная, потому что никуда от нее не деться, она ходит за нами по пятам. Пеной выливается из чаши терпения, стоит на огне — таится в холодной печали. Это наша жизнь. Скоро молоко начнет бродить и мы потеряемся, но нам так легко друг друга найти — капли прошлого засохли на темном мраморном полу мира, мы замечаем это прошлое везде. Это не ностальгия, это частички себя, растраченные по никчемности и все больше напоминающие об утрате.

Линда не откликается. Значит, все тип-топ. Или меня в очередной раз подставила сука-сестра.

Спустя пару часов мне позвонила Жанна и попросила встретиться в «КофеТуне» на Смоленской. Ее голос был жесток и нежен одновременно.

На тот момент я дописывала пятидесятую страницу Кириной жизни. Я не знала, как жить дальше, видимо, поэтому и не переворачивала листы календаря.

Я приехала раньше минут на двадцать. Села на дальний диван, взяла в руки серебряную кожаную подушку и стала наблюдать, как уборщица буквально вылизывает стеклянную перегородку, темно-зеленую, с орнаментом в стиле постимпрессионизма.

Жанна вошла, широко раскинув стеклянные двери и, улыбаясь, села за стол.

— Алек мне во всем признался! — радостно выпалила швабра.

— О, господи! Только этого сейчас и не хватало!

— Нет, ты не переживай, больно было месяц назад. А сейчас мне стало легче, и я простила.

— Нас больше не будет. Я тебе не говорила, но мы поставили точку в отношениях. Такая жирная точка.

— А ты его любишь?

— Я хочу запомнить его таким. У нас не было перспектив. Мы слишком все загнались, — я впервые заплакала, без истерик, просто выпустила слезы. — Слушай, а ты ему про нас рассказала?

— Очень хотелось, но не стала! Тогда и он будет думать, что все поражено вирусом лжи!

Вирус лжи! Мне все больше нравится эта швабра. Сейчас, когда все немного улеглось и я могу смотреть ей в глаза, жутко хочу, чтобы в этом мире были хотя бы одни человечные отношения, чтобы хоть кто-то занимался всем известным процессом под трогательным названием «доверие»!

— А ты ему изменяла?

— Только с тобой, но это не считается.

Вот так два человека, ненавидевшие когда-то друг друга до смерти, сидели рука об руку, касались носами туфель и больше ничего не делили.

— А как он тебе рассказал?

— Утром поднялся ко мне на работу. Я сразу поняла зачем. Мы молча приехали в «Сантори». Сказал, что надоело врать. Но он не просил прощения, не клялся в вечной любви, просто потребовал принять как часть прошлого.

— Вряд ли он боялся того, что всплывет. Во мне он уверен был.

— Да, я знаю.

— И что делать будешь?

— Жить!

Я собиралась делать то же самое. Но тот факт, что для Романовича я — прошлое, меня задел, да так больно, что, казалось, глаза налились океаном, соленым и жгучим, видимость нарушилась, и реальность расплылась в бескрайнюю лужу отчаяния.