Фуше

Перешедшая все мыслимые пределы реакция страшит Фуше. В августе 1815 года он подает королю три доклада, в которых с дерзкой откровенностью говорит об эксцессах реставрации, советует проводить либеральную политику. Фуше дерзок, как может быть дерзок плебей, облаченный в герцогскую мантию. Характеризуя ситуацию, сложившуюся в стране, он говорит Людовику о том, что «Франция находится в состоянии войны сама с собой»^{869} и что необходимо положить предел этому противоестественному состоянию. «Невозможно управлять, — заявляет он, — не располагая физической и нравственной силой. Одна не может действовать без другой — а у нас нет ни той, ни другой…». «Стойкие роялисты, — уверяет Фуше, — преобладают в десяти департаментах; партии уравновешивают друг друга еще в пятнадцати департаментах; во всей же остальной Франции (то есть в 58 департаментах) найдется всего лишь горстка роялистов для того, чтобы противостоять массе населения…»^{870}. Он не отказывается от старого и так часто выручавшего его прежде приема. Режим рухнет, если будет полагаться только на репрессии, упрямо внушает Фуше королю. «Вам едва ли, — подчеркивает министр в докладе монарху, — удастся найти десяток-другой французов, которые желали бы возвращения «старого порядка», и столь же маловероятно, что удастся сыскать пятерых людей, искренне преданных законной власти»^{871}. Снисходя к «недомыслию» Бурбонов, Фуше поясняет, что чем больше бывших наполеоновских офицеров будет уволено из армии, тем больше их впоследствии окажется в рядах мятежников. Общий вывод из докладов Фуше королю таков: «Франция ныне не может быть управляема… иначе, как в в условиях конституционного режима».

Прав ли был Фуше в своих прогнозах? По-видимому, да. Сам глава кабинета, многоопытный, искушенный в политических интригах Талейран «…признавал, что эти доклады (доклады Фуше королю) были правильными»^{872}.

В письме к Дельфине де Кюстин (в начале августа 1815 г.) министр полиции писал: «Я хочу представить картину, которая покажет властям предержащим и простым гражданам их будущее»^{873}. Роль пифии герцог Отрантский исполняет, однако, совсем не бескорыстно. Доклады министра полиции, которые предназначены королю, — плод коллективного творчества самого Фуше и члена Палаты представителей Манюэля. «Манюэль, — писал по этому поводу Беранже, — помог Фуше редактировать его заметки, наделавшие тогда много шуму разоблачением того опасного пути, которому следовал двор. Этими заметками Фуше стремился предотвратить свое падение, а Манюэль — послужить Франции»^{874}.

В Тюильри не склонны внимать речам «цареубийцы», и все представления герцога Отрантского остаются без последствий^{875}. Тогда Фуше делает рискованный шаг — он снимает копии со своих докладов Людовику XVIII и тайно распространяет их в обществе. «Успех их был громадный, и они сделались единственной темой разговоров в Париже и в департаментах». Но Фуше «переоценил силу либерального общественного мнения, которое слишком было придавлено реакцией, чтобы оказать ему серьезную поддержку». Напротив, эти доклады повредили Фуше: они оттолкнули от него Веллингтона и иностранных дипломатов, окончательно погубив его в глазах ультрароялистов^{876}. На заседании совета министров Фуше был лишен портфеля министра полиции. Когда королю сообщили об этом, он радостно воскликнул: «Слава Богу! Несчастная герцогиня (Ангулемская, дочь Людовика XVI) теперь может не опасаться увидеть эту ненавистную личность!».

Как уверяет Бурьенн, в падение «нантского Ска-пена» свою лепту внес и он лично. Как-то раз, увидевшись с Фуше (встреча была чисто деловой), Бурьенн его «разговорил», выслушав в ответ длинную тираду министра полиции. Фуше рассуждал о неспособности Бурбонов, о глупости эмигрантов и вообще об обреченности режима, лишенного какой бы то ни было поддержки. «Эти необъяснимые поступки (роялистов), — негодовал герцог Отрантский, — заставили говорить, что на трон хотели возвести контрреволюцию. И теперь еще хотят этого, но я здесь, и сколько могу, воспротивлюсь тому… сторону дворянства и духовенства нигде не поддерживают, кроме Вандеи. Едва 6-й из французов захочет прежнего правления, и ручаюсь вам, из пяти не окажется одного искренне преданного законной власти»^{877}. На прямой вопрос Бурьенна: «Так, по вашему, герцог, Бурбоны не могут долго оставаться (на престоле)?» — последовал ответ, — «Я не говорю вам моего мнения«…с усмешкою, напомнившею мне, — пишет Бурьенн, — улыбку его вечером накануне 3 нивоза. — Впрочем, прибавил он, заключайте, что вам угодно из слов моих: это мне совершенно все равно…»^{878}. «Фуше, — завершает Бурьенн свой рассказ, — простер до последней степени ругательство выражений, неосторожность языка и революционный цинизм. Право, мне казалось сомнительно, у королевского ли министра был я; таковое-то неуважение к королевской фамилии выказывалось в словах герцога Отрантского»^{879}. Бурьенн немедленно сообщил о содержании своего «необыкновенного разговора» с Фуше Людовику XVIII. «Герцог Отрантский вскоре был лишен милости, — не без гордости сообщает Бурьенн, — и я при этом был весьма рад видеть себя исправителем зла, нанесенного Франции герцогом Веллингтоном»^{880}. Редкостный образчик «прямодушия»!

Впрочем, Бурьенн, вероятно, зря приписывает заслугу «удаления» Фуше с политической сцены исключительно себе. То, что Фуше невозможно занимать сколько-нибудь ответственный пост и вообще оставаться во Франции, отлично понимает и глава министерства — Талейран. Чтобы спасти терпящий бедствие правительственный корабль, за борт необходимо выбросить лишний груз. Роль балласта в случае с «дрейфующим» к неизбежной отставке кабинетом должен исполнить, хочет он того или нет, герцог Отрантский. Талейран, правда, желает достичь этого чуть ли не с добровольного согласия самого Фуше. 14 сентября 1815 года в конце заседания кабинета, на котором присутствовал министр полиции, Талейран и Паскье вдруг ни с того ни с сего принялись рассуждать об огромном значении, какое в настоящий момент приобрела должность… посла Франции в Соединенных Штатах Америки… Фуше не пожелал понять этот более чем ясный намек…^{881}

15 сентября 1815 года герцог Отрантский получил новое назначение: он — посол при Саксонском дворе. В прощальном письме Фуше к Дельфине де Кюстин есть такие строки: «Мне не удалось добиться успеха, о котором я мечтал. Я говорил на языке разума с людьми, которые желают прислушиваться только к голосу страстей»^{882}. В Дрезден Фуше отправляется 27 сентября; он едет туда не спеша, заезжая «по пути» в Брюссель. К месту назначения Фуше прибывает только через месяц. Посольская служба герцога Отрантского длится недолго. Уже в начале 1816 года в «Бесподобной палате» раздаются свирепые инвективы против «цареубийц». Палата, констатируя «почти безграничное милосердие короля», требует, чтобы «вслед за милосердием начало действовать правосудие». 7 января 1816 г., по настоянию ультрароялистов, составляются списки цареубийц, подлежащих изгнанию. Бешенство ультра столь велико, требования репрессий столь кровожадны, что даже Поццо ди Борго (один из злейших врагов поверженного узурпатора и признанный лидер правой) заявляет: «Если бы этим господам предоставить полную свободу, то, в конце концов, и я сам подвергся бы чистке». Людовик XVIII лишает Фуше должности посла. Начинается изгнание.

Какие-то смутные отголоски происходящего во Франции достигают острова Св. Елены. 2 февраля 1816 года в дневнике генерала Гурго, разделившего с Наполеоном изгнание, появляется запись: «Вечером нам сказали о том, что Фуше казнен. — Я всегда предсказывал, — воскликнул император, — что он кончит жизнь на виселице!»^{883}. Наполеон, как всегда, поторопился с предсказаниями. Фуше никто не повесил, но уехать из Саксонии ему все же пришлось.

В феврале 1816 года герцог Отрантский обратился к Меттерниху с просьбой позволить ему жить в Австрии. Просьба изгнанника была удовлетворена, тем более, что он упомянул о своем намерении — очень и очень многих должно было напугать это намерение — заняться мемуарами^[102]. Мемуары герцога Отрантского обещали быть скандально-интересными. Кому-кому, а уж его светлости Жозефу Фуше нельзя было отказать в знании самых закулисных, самых потаенных и невероятных дел и делишек, связанных с именами сильных мира сего в по меньшей мере половине европейских стран.

О себе Жозеф Фуше напишет с полным сознанием той исключительной роли, которую сыграл в событиях своего времени, очень точно обозначив причину своего колоссального влияния: «Я должен признать, — напишет герцог Отрантский, — что никогда не существовало более могущественной полиции, нежели та, которая находилась под моим начальством…». О своих мемуарах он напишет как о произведении, призванном спасти память о нем от забвения. «Я не сойду в могилу бесследно…», — пишет Жозеф^{884}. Эти воспоминания, уверяет он, конечно же, будут правдивы. «Я заклеймлю позором то, что достойно осуждения, — я с уважением отнесусь к тому, что того уважения заслуживает…», — пишет Фуше^{885}. Утверждение, подобное этому последнему, вряд ли можно счесть оригинальным. У любого мемуариста можно найти не один десяток высказываний такого рода.

Нет, господин Жозеф Фуше, разумеется, не был бесстрастен в своих мемуарах. Многое из того, что он «вспомнил», крайне сомнительно. Странным образом о многом он «позабыл» вспомнить или рассказал об этом настолько вскользь и походя, что на основе этих отрывочных фраз нельзя составить себе о некоторых событиях сколько-нибудь удовлетворительное представление. Тем не менее при всех умолчаниях, искажениях, очевидной лжи, намеренных неточностях мемуары герцога Отрантского — ценнейший памятник эпохи, мимо которого не может пройти ни один серьезный исследователь проблем Великой французской революции и Наполеоновской эры.

В июле 1816 г. Жозеф Фуше появляется в Праге. Оттуда он пишет Дельфине де Кюстин: «Передайте моим друзьям в Париже, что моя любовь к отечеству не уменьшилась по той причине, что я нахожусь от него в трехстах лье»^{886}. Эмигрантское житье Фуше скрашивает то обстоятельство, что в Праге он поддерживает тесные, дружеские отношения с находящимся там же Тибодо и его семейством. Однако идиллия длится недолго: стоустая молва разносит пикантную весть о том, что герцогиня Отрантская неравнодушна к сыну Тибодо — Адольфу. Скандальный слух с удовольствием подхватывают газеты. «Светлейший» поспешно покидает Прагу.

Все следующие 5 лет Фуше проводит в бесконечных разъездах. Как сухой лист, гонимый ветром, его носит по дорогам Европы. Его видят в разных городах, ему не сидится на месте. Точно злой рок преследует его, заставляя идти к какой-то недостижимо далекой цели. Он собирается было обосноваться в уютном провинциальном Линце, но состоятельные жители городка принимают «цареубийцу» в штыки, от него шарахаются, словно от зачумленного. «Что проку от такой жизни, — сетует госпожа Фуше, — если приходится жить так, как живем мы?». Не сумев осесть в Линце, Жозеф вновь отправляется в путь. Он везет жену в Карлсбад, по ее словам, «самое девственное, далекое от цивилизации и очаровательное место в мире»^{887}.