Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Очень хорошо сказано! Если бы спросили мое мнение, я бы не отозвался так хорошо о Земельном театре Линца. Наверное, из-за того, что чувствовал: мне суждено в будущем быть в нем дирижером, я был более критичен в оценке всего, что в нем было, включая оркестр. Но я, вероятно, был лишен этой способности сильно сопереживать, которая давала ему возможность не замечать явные несоответствия месту и поддерживать иллюзию исполнения произведения. У меня часто возникало впечатление, что независимо от количества недостатков в постановке он видел только художественное содержание самого произведения. Когда по недосмотру рабочего сцены Лоэнгрин выпал из баркаса и, покрытый опилками, вышел из «моря», чтобы залезть назад в баркас и продолжить свое путешествие – отчего смеялся до колик не только зрительный зал, но и Эльза, – даже это не отвлекло его внимание от красоты постановки. В конце концов, какое отношение имеют эти забавные эпизоды к высокой идее великого мастера, которая им владела во время сочинения оперы? Но, несмотря на свою необычную способность не придавать значения вещам, не относящимся к делу, он мог быть и суровым, резким критиком.

Здание Земельного театра было величественным, но сцена – слишком маленькой для постановки опер Вагнера, неподходящей во всех отношениях. Техническим оборудованием, необходимым для достойного постановочного уровня этих произведений, она не была оснащена. Не хватало не только подходящих сценических костюмов, но и гардероба вообще. Оркестр был слишком немногочисленным, чтобы достичь требующегося звукового уровня. Вот один пример. Когда ставили «Мейстерзингеров», партии ряда музыкальных инструментов были выброшены. Это были, как я установил, будучи «техническим экспертом», бас-кларнет, английский рожок и фагот из деревянных духовых инструментов и так называемый вагнеровский рожок из медных духовых инструментов, а в секции струнных инструментов не хватало троих музыкантов. Но если бы даже и были музыканты, играющие на нужных музыкальных инструментах, и в необходимом количестве, все равно в узкой оркестровой яме не хватило бы места, чтобы всех их там разместить. Это было поистине плачевное состояние дел, с которым сталкивались дирижеры. Пытаться исполнять Вагнера с оркестром из двадцати музыкантов было в чем-то авантюрой. Нечего и говорить, что хор был жалким, одетым в неподходящие костюмы и часто требовал снисхождения от публики. Например, в «Мейстерзингерах» всем мужчинам приклеили усы на английский манер, отчего Гитлер пришел в ярость. Для провинциальной сцены солисты были неплохие, но среди них оказалась лишь горсточка настоящих певцов, которые могли петь Вагнера.

Декорации постоянно навлекали на себя критику. Задник декораций колыхался от каждого шага; это особенно раздражало, когда он должен был изображать гористый ландшафт. У меня волосы встают дыбом, когда я вспоминаю пожар, который случился в конце постановки оперы «Риенци». Дворец стоял по центру сцены, а с него выступал балкон, на который вышли Риенци и Ирена, чтобы успокоить толпу. Справа и слева от них горела смола, которая изображала начало «разгорающегося пожара». Рабочий сцены должен был опустить огромное панно с изображением дворца, который лижут яркие языки пламени и уничтожают его. Это панно висело сбоку жесткой распорки. Когда кто-то ослабил распорку, панно с треском упало на пол. Всегда следует принимать в расчет такого рода случайности. Гитлеру все понравилось, и он сказал, что эти «скромные» спектакли таят в себе обещание чего-то лучшего, что мы позднее увидели в Венской придворной опере. Но сейчас меня удивляет то, что такие – с прискорбием приходится отмечать – постановки, не отвечающие соответствующим требованиям, могли «вдохновлять» нас или «приводить в состояние восторга». Идеализм в наших юных сердцах гарантировал то, что мы никогда не были недоброжелательными критиками театральных постановок.

Билеты на оперы Вагнера всегда распродавались. Нам часто приходилось стоять в очереди до двух часов в ожидании, когда откроются двери, если мы намеревались бороться за стоячее место у колонны. Антракты были бесконечными. А так как мы горели восторгом и отчаянно хотели попить чего-нибудь охлаждающего, старый билетер с белой бородой продавал нам по стакану воды, позволяя оставаться на завоеванной нами территории у колонн. Мы клали в пустой стакан мелкую монетку и возвращали его билетеру. Часто спектакль шел до полуночи. Тогда я провожал Адольфа домой, но прогулка до его дома была слишком короткой для того, чтобы мы успели стряхнуть с себя сильные впечатления этого вечера, и поэтому он отправлялся провожать меня до моего дома на Кламмштрассе. За это время он поистине проникался духом этой оперы, и мы вместе возвращались на Гумбольдтштрассе. Не припоминаю, чтобы Адольф когда-нибудь уставал; казалось, ночь воспламеняла его, а утром у него редко были дела. И после спектакля случалось так, что мы ходили взад и вперед между нашими домами, пока я не начинал зевать и глаза мои едва не закрывались.

С детства Адольфа возбуждали сказания о немецких героях. Будучи мальчиком, он не мог ими начитаться. У него была книга Густава Шваба, в которой популярно излагались эти саги из древнегерманской истории. Это была его любимая книга, и на Гумбольдтштрассе она стояла в библиотеке на почетном месте, где всегда была под рукой. Лежа в постели больным, он с головой уходил в таинственный мир мифов, который эта книга открыла для него. Когда мы, будучи студентами, стали жить в Вене, я вспоминаю, что у Адольфа было особенно красивое издание немецких Heldensagen, сказаний о героях, к которым он часто и с жадностью припадал, несмотря на неотложные повседневные проблемы, которые обуревали его в то время.

Его знание этих саг было ни в коем случае не преходящей забавой, как это бывает у других людей. Они увлекали его, и в его рассуждениях на исторические и политические темы – можете быть в этом уверены – они всегда присутствовали в его мыслях, ведь это был мир, которому, как он чувствовал, он принадлежит. Он не мог представить для себя лучшей жизни, чем жизнь блистательных героев древнегерманской истории. Он отождествлял себя с великими людьми этой ушедшей эпохи. Казалось, не было ничего более достойного борьбы, чем жизнь, похожая на их жизнь, полная грандиозных подвигов, самая героическая жизнь, какая только возможна, чтобы из нее войти в Валгаллу [2] и стать мифическим бессмертным, присоединившись к уже находящимся там, кого он так почитал. Этот необычный, романтический ракурс мышления Гитлера не следует игнорировать. В мире суровой политической реальности появится тенденция отвергать эти юношеские размышления как фантазии, но факт остается фактом: несмотря на все события своей жизни в этот период, личность Адольфа Гитлера пребывала лишь в поистине праведных верованиях, в которые его ввели саги о немецких героях.

2

У профессора Генриха Ниднера в книге «Мифология северных народов» это прославленное место успокоения тех избранных, которые пали в сражениях. Само слово обозначает «место погибших воинов». Им правил бог войны Один, также известный как Вотан, чьи дочери, валькирии, отправлялись выбирать тех, которых должны туда принять.

В конфликте с буржуазным миром, который со своим обманом и ложной нравственностью ничего не мог ему предложить, он инстинктивно искал свой собственный мир и нашел его в истоках и древней истории своих соотечественников. Он считал, что это был их золотой век, и эта давно ушедшая эпоха, известная лишь по обрывочным историческим документам, стала для пылкого юного Гитлера полнокровным настоящим. Энергия, с которой он проживал тот век, который канул в Лету 1500 лет назад, была такова, что у меня, жившего в начале XX века, часто голова шла кругом. Действительно ли он жил среди героев этого неясного, темного века, о которых говорил так, будто они стояли лагерем в лесах, через которые мы совершали наши ночные прогулки? Был ли для него зарождающийся век, в котором мы с ним оказались, не более чем сон наяву? Этот временной сдвиг часто настолько беспокоил меня, что я боялся за его рассудок: может быть, однажды он обнаружит, что не может спастись от искажения времени, которое он для себя создал. [3]

3

Во время Первой мировой войны Гитлер всегда носил с собой в сумке с противогазом не «Сказания о немецких героях», а пять томов Шопенгауэра. Ввиду того что он также утверждал, что «наши мифы о богах уже не существовали, когда пришло христианство», и что было «абсолютно глупо возрождать культ Вотана», логично сделать вывод, что к 1914 г. его религиозно-философские идеи уже пережили метаморфозу.

Постоянный напряженный интерес к героям немецкой мифологии, по-видимому, сделал его особенно восприимчивым к творчеству Рихарда Вагнера. Как только он в двенадцать лет услышал оперу «Лоэнгрин», которая перевела его мальчишеские мечты в поэзию и музыку, в нем проявилось стремление к возвышенному миру прошлого Германии, и с того момента, когда Вагнер вошел в его жизнь, умерший гений больше не отпускал его. В произведениях Вагнера Гитлер видел не только одобрение его пути духовного «переселения» в древнюю историю Германии, но подтверждение той мысли, что давно ушедшая эпоха должна содержать в себе что-то полезное для будущего.

За годы моей дружбы с Адольфом Гитлером я пережил первый этап его взросления. Будучи увлеченным музыкантом, я также имел идолов, которым пытался подражать, но мой друг искал в Вагнере гораздо больше, нежели образец. Я могу только сказать, что он «надевал» на себя личность Вагнера, словно было возможно, чтобы его дух овладел им.

Он жадно читал все, что только мог найти, о Вагнере, хорошее и плохое, написанное его поклонниками и его противниками. Он особенно стремился найти биографическую литературу о нем, читал его заметки, письма, дневники, его самооценку, его признания. День за днем он проникал все глубже в жизнь этого человека. Он был прекрасно осведомлен о самых простых деталях и незначительных эпизодах. Могло произойти так, что во время одной из наших прогулок Адольф вдруг внезапно бросал тему, о которой он до этого момента рассуждал, – наверное, реквизит, необходимый бедному провинциальному концертному залу для таких достойных случаев, был оставлен без внимания воображаемым государственным фондом, – и начинал декламировать текст какой-нибудь записки или письма Вагнера или, возможно, какое-нибудь сочинение: «Художественное произведение и будущее» или «Искусство и революция». И хотя не всегда было легко следить за нитью его рассуждений, я всегда обращал пристальное внимание и ждал заключительных высказываний Гитлера, которые неизменно состояли в следующем: «Так что видишь, даже Вагнер прошел через это, как я. Все время ему приходилось вступать в дискуссию с невежеством своего окружения».

Эти сравнения казались мне очень преувеличенными. Вагнер прожил семьдесят лет. В течение такой плодотворной жизни у него обязательно должны были быть взлеты и падения, успехи и неудачи, но моему другу, который видел свою собственную жизнь как аналог жизни Вагнера, едва было семнадцать лет, и он ничего не создал, за исключением нескольких рисунков, акварелей и архитектурных планов; он ничего не пережил в своей жизни, кроме смерти отца и неудачной учебы в школе. И все же говорил так, будто он был жертвой преследования, боролся со своими врагами и был изгнан.

Он с жаром собирал информацию о главных эпизодах из жизни Вагнера, рассказ о которых я в свое время услышу. Он описывал плавание Вагнера вместе с молодой женой в шторм через пролив Скагеррак, после чего ему пришел в голову замысел «Летучего голландца». Я слушал о безрассудно смелом бегстве молодого революционера Вагнера, о годах, когда он не был признан, о ссылке. Вместе с моим другом я восторгался Людвигом II, покровителем искусств, который сопровождал Вагнера в его последнем морском путешествии в Венецию. И не то чтобы Адольф отказывался признавать человеческие слабости Рихарда Вагнера, его расточительство и так далее, но он прощал его ввиду бессмертного величия его сочинений.