Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

В какой степени на эти мнения Гитлера о своих бывших преподавателях можно положиться – это такой же открытый вопрос, как и противоречивые отзывы о Гитлере его бывших одноклассников. Но дело в том, что – и я этому свидетель – Адольф бросил школу, ненавидя ее. И хотя я всегда заботился о том, чтобы увести любую беседу от темы его школьных лет, он время от времени разражался градом упреков в их адрес. Он не делал никаких попыток поддерживать связь с кем-либо из учителей, даже с доктором Пётшем. Напротив! Он избегал и не замечал их, когда сталкивался с ними на улице.

Глава 7 Стефания

По правде говоря, не очень приятно быть единственным свидетелем – помимо самой Стефании, – который может рассказать о юношеской любви моего друга, длившейся четыре года, а начавшейся после того, как ему исполнилось пятнадцать. Я боюсь, что, давая картину реальных фактов, разочарую тех, кто ожидает сенсационных разоблачений. Отношения Адольфа с этой девушкой из весьма уважаемой семьи ограничивались тем, что было разрешено существующим кодексом морали, и были абсолютно обычными, если только современная концепция сексуально нравственного поведения не настолько перевернута вверх тормашками, что считается ненормальным, если у двоих молодых людей – какими были Адольф и Стефания – роман и, если говорить коротко, «ничего не происходит».

Я должен извиниться за то, что не называю фамилию этой девушки, а также ее более позднюю фамилию по мужу. Я иногда называл ее людям, которые занимались исследованиями юности Гитлера, в честных намерениях которых был уверен. Стефания, которая была на один или, может быть, два года старше Адольфа, позже вышла замуж за высокопоставленного офицера, а после Второй мировой войны, будучи уже вдовой, жила в Вене. Поэтому читатель поймет мою осмотрительность.

Однажды вечером весной 1905 года, когда мы совершали свою обычную прогулку, Адольф схватил меня за руку и взволнованно спросил, что я думаю о той стройной белокурой девушке, которая прогуливается по Ландштрассе под руку со своей матерью. «Ты должен знать, я в нее влюблен», – решительно добавил он.

Стефания была изящной, высокой и стройной девушкой. У нее были густые белокурые волосы, которые она почти всегда убирала в пучок. И очень красивые глаза – яркие и выразительные. Одета она была исключительно хорошо, а ее манера поведения указывала на то, что она из хорошей, состоятельной семьи.

Ее выпускная школьная фотография, которую сделал Ганс Зивни в Урфаре, была снята немного раньше, чем произошла эта встреча, и Стефании могло быть тогда семнадцать или, самое большее, восемнадцать лет. На ней изображена молодая девушка с миловидными, правильными чертами лица. Выражение лица абсолютно естественно и открыто. Густые волосы, которые она носила на манер Гретель, усиливают это впечатление. В здоровой внешности девушки есть свежесть и отсутствует жеманство.

Вечерняя прогулка по Ландштрассе была в те годы любимой привычкой жителей Линца. Женщины рассматривали витрины магазинов и делали небольшие покупки. Здесь встречались друзья, и молодое поколение предавалось невинным развлечениям. Молодежь флиртовала напропалую, а молодым армейским офицерам это удавалось особенно хорошо. Нам казалось, что Стефания, должно быть, жила в Урфаре, так как она всегда приходила с моста выше главной площади и шла вниз по Ландштрассе под руку с матерью. Мать и дочь появлялись почти ровно в пять часов, а мы стояли и ждали у Шмидторека. Было бы неприличным поздороваться со Стефанией, так как никто из нас не был знаком с этой молодой девушкой. Вместо приветствия был взгляд. И с этого момента Адольф не отводил взгляда от Стефании. В тот момент он менялся, он больше не был самим собой.

Я узнал, что мать Стефании вдова и действительно живет в Урфаре и что молодой человек, который иногда – к большому раздражению Адольфа – сопровождает их, ее брат, изучающий юриспруденцию в Вене. Эта информация значительно успокоила мысли Адольфа. Но время от времени двух этих женщин можно было увидеть в компании молодых офицеров. Бедные, бледные юнцы вроде Адольфа, естественно, не могли надеяться на то, что могут соперничать с этими молодыми лейтенантами в красивой форме. Адольф очень остро чувствовал это и давал волю своим чувствам в красноречии. Его злость в конце концов довела его до стойкой враждебности к офицерскому сословию в целом и всему военному вообще. «Самодовольные болваны» – вот как он обычно называл их. Его страшно раздражало то, что Стефания общалась с такими бездельниками, которые, как он утверждал, носят корсеты и пользуются духами.

Чтобы было ясно: Стефания не имела ни малейшего понятия о том, как сильно Адольф любил ее. Она относилась к нему как к несколько робкому, но тем не менее поразительно настойчивому и верному поклоннику. Когда она улыбкой отвечала на его вопрошающий взгляд, он был счастлив, и его настроение становилось таким, в каком я его никогда не видел: все в мире было хорошо, прекрасно и упорядоченно, и он был доволен. Но когда Стефания, как случалось достаточно часто, холодно не замечала его взгляд, он был уничтожен и готов расправиться с собой и всем миром.

Конечно, все это типично для всех, кто впервые влюбился, и, возможно, появится искушение отмахнуться от чувств Адольфа к Стефании, как от юношеского увлечения. Возможно, так оно и было с точки зрения на это самой Стефании. Но что касается Адольфа, его отношение к ней было больше, чем юношеское увлечение. Тот факт, что оно длилось более четырех лет и даже озаряло последующие годы лишений в Вене, показывает, что чувства Адольфа были глубокими и верными; это была настоящая любовь. Доказательством глубины его чувств является то, что на протяжении этих лет для Адольфа не существовали никакие другие женщины, кроме Стефании, – это так не похоже на обычную любовь мальчика, который всегда меняет объект обожания. Я не могу вспомнить, чтобы Адольф когда-нибудь думал о какой-то другой девушке. Для него Стефания была воплощением самой женственности. Позднее, в Вене, когда Люси Вайдт взволновала его в роли Эльзы в «Лоэнгрине», самой высшей похвалой, которой он мог наградить ее, было то, что она напомнила ему Стефанию. Внешне Стефания идеально подходила на роль Эльзы и других женских ролей в операх Вагнера, и мы провели много времени, размышляя над тем, есть ли у нее необходимый для этого голос и музыкальный талант. Адольф был склонен считать, что так оно и есть. Ее внешность валькирии никогда не переставала привлекать его и возбуждать в нем безграничное волнение. Он написал бесчисленное количество стихов о любви к Стефании. «Гимн возлюбленной» – так называлось одно из них, которое он прочитал из своего небольшого черного блокнота: Стефания, высокородная девица, одетая в темно-синее летящее бархатное платье, ехала на белом коне по цветущим лугам; распущенные волосы золотыми волнами падали ей на плечи; над ней было чистое весеннее небо; все излучало чистую радость. Я и сейчас вижу лицо Адольфа, горящее от лихорадочного, исступленного восторга, и слышу его голос, читающий эти стихи. Стефания настолько полно занимала его мысли, что все сказанное, сделанное или запланированное им на будущее вращалось вокруг нее. Притом что он все больше и больше отдалялся от дома, Стефания приобретала все большее влияние на моего друга, хотя он ни разу не сказал ей ни слова.

Мое представление обо всем этом было гораздо прозаичнее, и я очень хорошо помню наши частые споры на эту тему – а мои воспоминания об отношении Адольфа к Стефании особенно отчетливы. Обычно он утверждал, что, как только он встретил Стефанию, все теперь станет ясно и без слов. Для таких исключительных людей, как он и Стефания, по его словам, не было нужды в обычном словесном общении; необыкновенные люди поймут друг друга интуитивно. Какую бы тему мы ни обсуждали, Адольф всегда был уверен, что Стефания не только точно знала его мысли, но и с воодушевлением разделяла их. Если я осмеливался заметить, что он еще не говорил Стефании о них, и выражал свои сомнения в том, что она вообще может интересоваться такими вещами, он приходил в ярость и кричал мне: «Ты просто не понимаешь, потому что не можешь понять, что значит необыкновенная любовь». Дабы успокоить его, я спрашивал, может ли он передать Стефании знания о таких сложных проблемах одним только взглядом. Он отвечал: «Это возможно! Эти вещи нельзя объяснить. Что есть во мне, то есть и в Стефании». Конечно, я старался не заходить в этих деликатных вопросах слишком далеко. Но был рад, что Адольф так доверяет мне, ведь он ни с кем, даже со своей матерью, не разговаривал о Стефании.

Он ожидал, что Стефания ответит взаимностью на его любовь, предпочтя его другим. Долгое время он мирился с тем интересом, который она проявляла к другим молодым людям, особенно офицерам, потому что считал это чем-то вроде умышленного маневра для сокрытия ее собственных горячих чувств к нему. Но такое его отношение часто уступало приступам неистовой ревности; и тогда Адольф приходил в отчаяние, когда Стефания не обращала внимания на бледного молодого человека, который ждал ее, и вместо него концентрировала свое внимание на молодом лейтенанте, который ее сопровождал. И в самом деле, почему веселая молодая девушка должна была удовлетворяться жаждущими взглядами тайного поклонника, тогда как другие выражали свое восхищение гораздо более изящно? Но я, разумеется, никогда не осмелился бы озвучить такую мысль в присутствии Адольфа.

Однажды он спросил меня: «Что мне делать?» Он никогда раньше не спрашивал у меня совета, и я был чрезвычайно горд, что он сделал это. Наконец, для разнообразия я мог почувствовать свое превосходство. «Это совсем просто, – объяснил я. – Ты подходишь к двум дамам, снимаешь шляпу, представляешься ее матери, назвав ей свое имя, и спрашиваешь разрешения обратиться к ее дочери и сопровождать их».

Адольф с сомнением посмотрел на меня и некоторое время обдумывал мое предложение. Однако, наконец, отверг его. «А что я скажу, если ее мать захочет узнать, чем я занимаюсь? В конце концов, я должен прямо назвать свою профессию; было бы лучше всего прибавить ее к моему имени – «Адольф Гитлер, художник» или что-то вроде этого. Но я еще не стал художником, я не могу представляться так, пока им не стану. Для матери профессия даже больше важна, чем имя».