Галлоуэй, мой брат

* * *

Мы у себя в горах всегда обходились немногим. Дом был обставлен тем, что раздобывала мама или папа, если он не слишком устал от работы. Ничего лишнего, разве что какие-то пустяки вроде занавесок на окнах или цветов на столе, да еще мама, когда подметала в доме и могла на какое-то время выставить нас, мальчишек, наружу, выводила по земляному полу узоры, как на красивых коврах. У мамы это здорово получалось, она любила красивые вещи.

Лучшее, что мы могли сделать, — это поддерживать чистоту.

На ферме среди холмов в Теннесси много чего не сделаешь. Местность вокруг просто прекрасная; когда на нее глядишь, начинаешь понимать, что такое красота; природа нас учила красоте, да еще песни. Горные жители любят петь. Поют песни, которым научились от своих дедов или других стариков; порой изменяют напев, чтобы приспособить его к новым дням, а слова меняют еще чаще…

К красивым вещам начинаешь тянуться, когда у тебя хватает вещей необходимых. Мне так представляется, что сперва человек старается обеспечить себе крышу над головой и пищу для брюха, но как только с этим устроится, тут же начинает искать красоту, что-нибудь, чтоб согреть душу и сердце, облегчить мысли и скрасить долгие вечера. Чуть ли не единственное, что у нас для этого было — это живой, открытый огонь. Мы его очень любили. У мамы нашей не оставалось времени на всякие другие украшения — она едва успевала шить и вязать, чтоб нам было хоть чем прикрыть тело.

И вот теперь, когда я раскрыл глаза и увидел, что лежу в спальне с кружевными занавесками на окнах, укрытый красивым стеганым лоскутным одеялом, то подумал, что наверняка попал в дом к каким-то богачам, а то и вообще на небеса, хоть и не был уверен, что на небесах есть лоскутные одеяла. Маме лоскутное одеяло всегда представлялось большой ценностью, она все собирала всякие тряпки и обрезки, чтобы когда-нибудь сшить такое. Но так это ей и не удалось. Вскоре у нее началось воспаление легких, а горным жителям, у которых нет рядом докторов, воспаление легких не сулит ничего хорошего.

И вот теперь я, длинный, тощий парень, выросший в горах, лежал в такой кровати, каких сроду не видывал, и глядел на крашеный дощатый потолок… ну, может, не крашеный, а просто побеленный.

Я повернул голову и увидел у стены туалетный столик с зеркалом над ним, маленький столик с кувшином и тазом для умывания. На тарелочке рядом с тазом лежал кусок мыла. Нет, тут точно жили люди состоятельные.

Когда я попробовал подняться, у меня закружилась голова, но все же я успел заметить — раньше всего остального, — что на мне надета фланелевая ночная рубашка. Когда-то, давным-давно, имелась у меня ночная рубашка, но это был единственный случай. Я только в семнадцать лет купил себе первые носки. Мальцами мы носили обувь на босу ногу.

Никогда у нас не было много добра, у нас с Галлоуэем. Первые большие деньги мы заработали охотой на бизонов. Мы умели стрелять, он и я, и обычно попадали, куда целились. Высоко в горах у человека никогда нет столько боеприпасов, чтобы тратить их впустую. Если во что стреляешь, так надо попадать. Благодаря этому мы и выучились обнаруживать и преследовать добычу

— потому что нам приходилось подбираться к ней поближе, прежде чем решиться на выстрел. А если зверь был только ранен и убегал, приходилось идти по его следу до конца, во-первых, потому что нам нужно было мясо, во-вторых, нельзя ведь оставлять никакое существо в лесу, чтобы мучилось…

Эти деньги, что мы заработали охотой на бизонов, все ушли на оплату долгов отца — хоть и не так уж много он остался должен людям, которые ему доверились. Мы никогда не оставались в долгу. Долг — это дело твоей чести, и всякий долг надо, возвращать.

Я вся еще лежал в этой широкой кровати, глазея на белый потолок и гадая, как это вышло, что я попал в такое место.

Была там приоткрытая дверь, а за ней — вроде как чулан, в нем висели женские платья, несколько мужских рубашек и штанов. И еще я там углядел кобуру с револьвером. Как-то мне спокойнее стало, что он так близко.

Послышались шаги в коридоре, потом дверь открылась, и в комнату вошел человек. Это был широкоплечий мужчина с усами, одетый в белую рубашку. Он поглядел на меня.

— Что, проснулись? Крепко вам досталось, дружище.

— Пожалуй… Давно я здесь?

— Шесть… нет, семь дней. Вас нашла моя дочь. Как она вас втащила на лошадь — уму непостижимо.

Я почувствовал усталость. На минуту прикрыл глаза и подумал, до чего ж я везучий.

— У вас было воспаление легких, — сказал он. — Мы уж не надеялись, что сможем вас вытащить. Я, во всяком случае, не надеялся. Мейгдлин — та надежды не теряла…

— Что это за место?

— Мы живем на Вишневой речке, а вас подобрали милях в шести-семи отсюда.

— Он придвинул стул и сел. — Меня зовут Джон Росситер. Что с вами случилось?

Мне понадобилась минута-другая, чтобы собраться с мыслями, а потом я рассказал, как мы искали себе землю, как появились хикариллы, как я сбежал. Рассказал и о встрече с наездником, который не захотел мне помочь.

— Его называли Кудряш.

Не успел я это выговорить, как в комнату влетела чертовски красивая девушка. Лицо у нее было гневное и покрасневшее.

— Я этому не верю! — резко сказала она. — Вы, по-видимому, были не в себе, бредили.

— Может, и так, мэм, — я, честно говоря, вовсе не из таких, кто спорит с леди. — Но только эта лошадь саданула меня слишком крепко, чтоб можно было считать, что мне привиделось. И другие, кто с ним был, определенно называли его Кудряшом.

— Ты видела там какие-нибудь следы, Мег? Она запнулась, в глазах у нее горел гнев. Наконец сказала неохотно:

— Ну, видела. Были там какие-то следы. Двух лошадей, думаю. Может быть, трех. Но это был не Кудряш Данн! Не может этого быть!

— Возможно, я ошибся, — сказал я. — Я не хотел задевать ваши чувства, мэм.

— На твоем месте, Мег, — сказал Росситер, — я бы хорошенько подумал. О Кудряше много разговоров ходит, и большей частью не самых хвалебных.

— Люди завидуют! — сказала она с жаром. — Завидуют ему, потому что он такой красивый, а всем Даннам — потому что они заняли так много земли. Я не верю никаким разговорам!

— Мистер Росситер, — сказал я, — если бы вы могли одолжить мне какую-нибудь одежду, лошадь и револьвер, я бы поехал своей дорогой. Мне неприятно, что я у вас на шее, как ярмо.

— Не говорите глупостей! — резко сказала Мег. — Вы еще не окрепли для дороги. Поглядите на себя — вы похожи на оживший скелет!

— Ничего, выдержу, мэм. Мне не хочется оставаться там, где мне не рады.

— Лежите-ка тихо, — сказала она. — Я принесу вам супу.

Когда она вышла, Джон Росситер помедлил немного, а потом спросил:

— Этот человек, которого называли Кудряшом… вы его можете описать?

— Высокий, крепкий молодой парень, румянец во всю щеку, волосы каштановые, вьющиеся, носит эти здоровенные мексиканские шпоры. Под ним была красивая серая лошадь… не ковбойская лошадь.