Гамбургский счет (статьи – воспоминания – эссе, 1914 – 1933)

Или проще говорил, человечней:

– Пусть кончится война, которую мы ненавидим, нам стыдно, что мы держались за хвост лошади генерала Скобелева.

Возле этой лошади были митинги в Москве. Стояла она перед будущим Советом.

Потом война. Я оторвался от друзей, уезжал, приезжал. Служил я сперва солдатом без выслуги, как сын еврея.

Среди шоферов много было нас, черненьких.

Снять карбюратор на ветру, на морозе обливать бензином руки очень трудно.

Я помню галицийские, карпатские, занесенные снегом дороги. Траншеи, выкопанные в снегу. Метели, освещенные автомобильными фонарями. Дворы пересыльных пунктов. Пехоту в сапогах, облепленных грязью. Дезертиров, идущих вдоль фронта.

Дезертиры блуждали между полковым и армейским тылом.

Трудно дезертиру только переходить мосты.

Я помню пустые города.

Женщин, меняющих своих любовников при отступлении и наступлении.

Солдат, удивляющихся на золотые зубы австрийских проституток.

И тяжелые, не очень частые, вздохи разрывающихся тяжелых снарядов.

Война, наша старость, наше поражение, война и вина наша перед ней в том, что мы ей не сопротивлялись.

Это моя вина, не вина Маяковского.

Не будем идти подряд.

Марсово поле. Взрывами копают могилу для жертв революции.

Марсово поле голо.

Дом на углу Морской. В подвале «Привал комедиантов».

Там, за рекою, – дом Кшесинской, беседка без крыши.

На углу, включенный в середину, через голову всех, говорит Ленин.

Во дворце Кшесинской ванна в полу, не ванна – бассейн. Вся засыпана бумагой.

На стенах плакаты.

В подвале. Зашли случайно.

Сидели с Ларисой Рейснер. Маяковский ушел, потом прибежал обратно, на улице была замечательная весна. Весна на берегу Невы. Весна с морем. С солнцем.

– Она забыла сумочку, – сказал Владимир Владимирович.

Лариса Михайловна посмотрела на него с завистью и ответила:

– Вот вы нашли теперь в жизни сумочку, будете ее носить.

– Я ее, – ответил он без обиды, – могу в зубах носить.

Нева шла к морю. Под мостами. Ветер дул от моря. Была весна.

Владимир Владимирович, счастливый, хороший, веселый, крепкий, писал стихи.

III

Владимир Владимирович обладал замечательным свойством понимать слова, сталкивать эпитеты и возвышать жанры. Иронический романтизм, романтизм, преодолевающий иронию, держал его стихи.

Последнее его стихотворение посвящено любви, отчаянию и Млечному Пути, названному звездной Окою, и к этой космической поэзии, поэзии «Облака» идет иронический припев: «…инцидент исперчен, любовная лодка разбилась о быт».

В последнее письмо попал только припев.

Все ясно.

Знал Маяковский не очень много, если не считать живописи и поэзии.

Вещи и понятия, которыми он работал, общеизвестны.

Трудно было ему с сюжетом.

У него один сюжет – человек, передвигающийся во времени. Человек восходит на небо и сходит с неба.

Выход на небо (или полет) в поэмах «Облако в штанах» (1915г.), «Флейта-позвоночник» (1916 г.), «Человек» (1917 г.), «Война и мир» (1917 г.), «Пятый Интернационал» (1924 г.).

Люди уходят в будущее, в «Мистерии-буфф», движением, похожим на восхождение Данте из ада в рай. Переносятся в будущее, замерзая, в «Клопе». Уходят в будущее на машиневремени в «Бане». Воскресают в поэме «Про это».

Главное было здесь будущее. Тоска по иному времени, тому, которое за горами, куда можно попасть.

Есть в поэме «Про это». Читайте на полях.

Век двадцатый. Воскресить кого б?– Маяковский вот… Поищем ярче лица —недостаточно поэт красив. —Крикну я вот с этой, с нынешней страницы:– Не листай страницы! Воскреси!Сердце мне вложи! Крови?щу — до последних жил.В череп мысль вдолби!Я свое, земное, не до?жил,на земле свое не долюбил.… … … . .Ваш тридцатый век обгонит стаисердце раздиравших мелочей.Нынче недолюбленное наверстаемзвездностью бесчисленных ночей.Воскреси хотя б за то, что я поэтомждал тебя, откинул будничную чушь!Воскреси меня хотя б за это!Воскреси — свое дожить хочу!(Маяковский, «Про это»)

Шла революция. В мятлевском доме была редакция «Жизнь искусства».

Николай Пунин в пенсне, похожем на монокль, и тихий, трудолюбивый, далеко видящий Давид Штеренберг. Умело пишущий картины, умело одевающийся Альтман и Осип Брик.

Старых художников, старых писателей не было. Они уехали, еще не вернулись, еще не родились.

В городе было пусто. Футуристы писали плакаты, с самонадеянностью молодой школы, верили в революцию, отождествляли себя с нею.

Александр Блок уже написал «Двенадцать». Ходил затихший. И начинал, вероятно, в последнем дневнике записывать цыганские романсы.

Цыганская песня, созданная русскими поэтами. Песня, в которой они или не написали свои имена, или смыла эти имена с себя песня. Цыганская песня о простом, элементарном, о бедном гусаре, просящемся на постой, о вечере, поле, об огоньках, о том, что светает, о туманном утре, цыганская песня лежит вокруг всей русской литературы. Медным всадником на петровском коне с улыбкой протягивает над ней руку Пушкин.

Напомню несколько романсных строк:Вот мчится тройка удалаяВ Казань дорогой столбовой,И колокольчик, дар Валдая,Гудет уныло под дугой.(Федор Глинка)

Тройка мчится, тройка скачет,Вьется пыль из-под копыт,Колокольчик звонко плачетИ хохочет и визжит.(Кн. П. А. Вяземский)

Две гитары, зазвенев,Жалобно завыли…С детства памятный напев,Старый друг мой, ты ли?(Аполлон Григорьев)

Низки каменные барьеры, через ступеньки круглых лестниц приходит море в простой песне, элементарной песне о шести метрах личной жизни, и затопляет каменный город великой русской литературы.

Умирая, Блок выписывал страницу за страницей цыганские романсы из «Полного сборника романсов и песен» в исполнении Вяльцевой, Паниной и др.[133]

Я услыхал голос гитары в старых уже его стихах, спрашивал его об этом голосе.

Он знал о нем.

Голос шел своей линией, образуя фугу с великой литературой, оттуда, от Аполлона Григорьева.

Мой костер в тумане светит;Искры гаснут на лету…Ночью нас никто не встретит;Мы простимся на мосту.(И. П. Полонский)

Сияла ночь. Луной был полон сад. ЛежалиЛучи у наших ног в гостиной без огней.Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,Как и сердца у нас за песнию твоей.(А. Фет)