Гамбургский счет (статьи – воспоминания – эссе, 1914 – 1933)
Шрифт:
Утро туманное, утро седое,Нивы печальные, снегом покрытые,Нехотя вспомнишь и время былое,Вспомнишь и лица, давно позабытые.(И. С. Тургенев)
Ночи безумные, ночи бессонные,Речи несвязные, взоры усталые…Ночи, последним огнем озаренные,Осени мертвой цветы запоздалые!(А. Н. Апухтин)
Была ты всех ярче, верней и прелестней,Не кляни же меня, не кляни!Мой поезд летит, как цыганская песня,Как те невозвратные дни…(Александр Блок)
Вата снег. Мальчишка шел по вате.Вата в золоте — чего уж пошловатей?!Но такая грусть что стой и грустью
РомансМальчик шел, в закат глаза устава.Был закат непревзойдимо желт.Даже снег желтел к Тверскойзаставе. Ничего не видя, мальчик шел.(Маяковский, «Про это»)
«Двенадцать» – «Медный всадник», но «Медный всадник» не целиком свободный от голоса гитары.
Не свободна поэма «Про это», не свободен и весь Маяковский. Тот припев, который стал голосом, который стал текстом письма.
Я слыхал цыган уже стариков, слыхал почти в первый раз.
Я тут человек посторонний, слыхал я их уже немолодым.
Стареют гитары.
Доски под струнами протерты уже почти насквозь.
Лев Толстой, мне кажется, я давно это слыхал и знал всегда, Лев Толстой любил цыганскую песню.
Любил романс «Не зови меня к разумной жизни».
Слушал романс за обедом на веранде.
Кушал свое вегетарианское.
Умный старик, знающий сезоны жизни.
И не ушедший от раскаяния.
Старик, который получал в день несколько пудов писем, не ушел от шести квадратных метров, цыганской гитары.
Маяковский ушел к революции. Он восстановил свое ремесло. Писал плакаты. Подписи под плакатами. Работал днем и ночью. Об этом вы знаете из его разговора с солнцем.
Помню, иду с ним туда, к РОСТе. Она находилась в сером здании недалеко от костела. Маяковский шел, думал.
Ему нужно было до прихода сделать сколько-то строк. И он разделил строки на дома и каждый отрезок пути делал строки.
Так работают, говорят, люди фордизованных предприятий, они работают, и мечет их вокруг станка фордизованный, движущийся стул.
В РОСТе дым висел немного выше железной трубы. Писали на полу. Писала Лиля Брик в теплом платье (из зеленой бархатной портьеры), на беличьем мехе, и делала, как делает все, с увлечением, хорошо.
Рисовал Черемных, Рита Райт писала стихи. Борис Кушнер резал трафареты. А Маяковский работал быстрее, крепче всех.
На этом он построил поэму «150 000 000».
Всего не расскажешь. О всем не вспомнишь. Играли гитары. Наиграли Сельвинского. Поэзия продолжалась.
Рос, расширялся, перерождался, снова зацветал Леф. Было написано «Про это».
Пропал рыжий щенок, которого так любил Маяковский.
IV
Нордерней – остров в соленом Немецком море, правее Голландии, если стоять спиною к материку.
Остров весь состоит из одной дюны.
Остров гол.
Передняя, лобовая стена его, та, которая обращена к морю, одета по откосам камнем. В тесный ряд стоят отели, с музыкой, прямо перед морем. Сзади пустынная
дюна. Море.И низкий берег материка.
По морю идут из Атлантического океана высокие, не наши, тихие волны. Вода соленая, пахнет океаном. Народу не очень много.
Мы встретились здесь. Он молодой, как будто бы шестнадцатилетний, веселый, азартный.
Ловили крабов. Убегали в море за волною. Ставили камни.
Кто дальше.
И нужно было убежать, пока не вернулась волна.
Далеко в море уходили мостки для лодок.
Можно было бегать по мосткам, играть с волною.
Брызги моря на платье имели серые соленые края, когда высыхали.
Северное океанское солнце грело. Ветер жегся. На этом солнце, у этого берега хорошо сидеть в шерстяной фуфайке.
У берега чужого океана, у самого его края, кончалась наша молодость.
V
Владимир Владимирович любил хорошие вещи.
Крепкие, хорошо придуманные.
Когда он увидел в Париже крепкие лаковые ботинки, подкованные сталью под каблуком и на носках, то сразу купил он таких ботинок три пары, чтобы носить без сносу.
Лежал он в красном гробу в первой паре.
Не собирался он умирать, заказывая себе ботинки на всю жизнь.
Над гробом наклонной черной крышей, стеною, по которой нельзя взобраться, стоял экран.
Люди проходили мимо побежденного Маяковского.
Он лежал в ботинках, в которых собирался идти далеко.
Побежденный он не жил, побежденный он лежал мертвым.
Его письмо это романс.
Его поют в трамваях беспризорные.
Может, вы слыхали.Товарищ правительство!Пожалей мою маму,Устрой мою лилию-сестру.В столе лежат две тыщи,Пусть фининспектор взыщет,А я себе спокойненько помру.
Современный романс написанКусиковым{255},а не беспризорными. Беспризорные заказывают свои песни специалистам.
Они сразу узнали в письме Маяковского песню. А это письмо только припев к большому стихотворению «Во весь голос».
Вот какую историю имеет линия, простая линия романса, многократно побежденная и многократно победившая.
Я пишу это в комнате без окон, в которой две белые печи выставили свои теплые зады.
В комнате кожаные зады выставили книги.
Если я захочу, я разверну их, они оживут в комнате книжной белой молью.
В сущности говоря, мне их не надо, они мне не заменят Маяковского.
А бить эту белую моль в ладоши, побеждать ее, спиртовать ее в банках я сегодня не умею.
VI
Голосом хотел объяснить себя Маяковский.
Все понимали его, когда он читал, но книги шли не очень. Не до всех доходила цена отхода от себя. От хорошо знакомой темы, темы личной жизни.
Маяковский не случайно встретился с сегодняшним днем, и человека, который на велосипедных гонках едет впереди на мотоциклете и ведет за собою всех, рассекая воздух, этого человека нельзя назвать попутчиком. Хотя он на мотоциклете, а гонки велосипедные.