Гамбургский счет (статьи – воспоминания – эссе, 1914 – 1933)
Шрифт:
Не он один, конечно, представляет собой носителей традиций психологической новеллы.
Но некоторые из друзей И. Бунина, желая продолжать старую русскую прозу, сами уже давно находятся на иных путях.
Таким мнимым эпигоном являетсяАлексей Толстой{142}.
Темы у него как будто бытовые, и манера писать, правда, сейчас неровная, ломкая, но все же как будто старая.
Но у людей, подходящих к А. Толстому как к бытовику, он вызывает сейчас же сомнения.
Полный, рослый, похожий на пышно взошедший и непропеченный ситный, Алексей Толстой как будто представляет сейчас собой старые
Тут даже помогает имя и фамилия: Алексей Толстой; и кажется, что это он написал «Царя Федора Иоанновича» и «Князя Серебряного». Полный и бритый, с баритоном и привычной литературной фамилией, Алексей Толстой как будто судьбой предназначен для того, чтобы от него, как от неподвижного камня, отсчитывали путь, пройденный русской литературой. К счастью для писателя, это – иллюзия. Алексей Толстой изменяется, и очень быстро. И, кроме строения фразы, скоро в нем не останется ничего традиционного.
Корней Иванович Чуковский в остроумнойстатье{143}указывал на любовь А. Толстого к изображению глупых людей.
Действительно, поведение героев у А. Толстого – странное. Они разводят лягушек, покупают верблюдов стадами, устраивают раковые заводы, изобретают утюг для прочистки зимних дорог, в лучшем случае – летят на Марс.
Алексей Толстой свои литературные вкусы мог сверять со вкусами многих занимающихся философией людей. Если Чуковский остался провинциальным журналистом, пришельцем в высокой литературе, то А. Толстой пришел из «башни Вячеслава Иванова». Вячеслав Иванов, проф. Е. Аничков, Андрей Белый, Зиновьева-Аннибал, Гумилев, Михаил Кузмин– товарищи Алексея Толстого.
Навыки и традиции русского символизма ему должны быть знакомы.
У А. Толстого есть даже маленькая, очень непонятная теоретическая работа «Восхождение и нисхождение», написана она про Гумилева.
Таким образом, А. Толстому легко было бы придать своим героям обычный вид, а не изображать их в виде чудящих детей.
Конечно, разведение лягушек, и утюги, запряженные шестеркой лошадей, могут находиться в семейных традициях автора.
«Детство Никиты», например, вероятно, содержит в себе много автобиографических черт.
Мать А. Толстого, если я не ошибаюсь, а память у меня хорошая, была детской писательницей, пишущей под псевдонимом «Бромлей». Она печатала в «Роднике» (год забыл – кажется, лет двадцать тому назад) вещь, детально похожую на «Детство Никиты». Повторяются подробности выезда «лягушачьего адмирал» и фигурыучителя{144}.
Но автобиография служит для писателя только местом, откуда он берет свой материал.
«Детство Никиты» поразительно (оно лучше) не похоже на вещь матери автора.
Но на сравнения найдутся другие специалисты.
Алексей Толстой – человек большого таланта и сознания своей авторской величины.
По заданиям он напоминает Андрея Белого.
Тот пишет «Эпопею» – А. Толстой пишет «Трилогию».
Задания грандиозные.
И вообще Алексей Толстой умеет пофилософствовать. У него в «Аэлите» есть своя теория времени, не такая, как у Эйнштейна.
Но герои
у него действительно глупые, и это им не вредит.Алексей Толстой – человек живой и неоднократно пробовал разные жанры.
Одной из попыток является «Аэлита».
«Аэлита» – прежде всего неприкрытое подражание Уэллсу.
Марс похож на уэллсовскую Луну, и сам жанр научно-бытового романа взят не с Луны, а с Уэллса.
Правда, у Уэллса мы не найдем прототипа для Гусева, но он есть у Жюль Верна.
Это Паспарту из «В 80 дней вокруг света» – вообще, традиционный тип слуги, ведущего интригу.
На Марсе, конечно, ничего не придумано.
С Фламмариона пошло описание разных звезд начинать с момента агонии тамошнего человечества: осталась там обыкновенно одна прекрасная женщина, и ходит она голая.
В «Аэлите» скучно и ненаполненно.
У Уэллса все это проходило бы гораздо интереснее. Дело в том, что Уэллс работает одним очень умным приемом.
Обычно у него изобретением владеет не изобретатель, а случайный человек.
Это есть в «Первых людях на Луне», в «Войне в воздухе», отчасти – в «Борьбе миров».
Получается своеобразная сюжетная ирония: вещь умней человека. Она увеличивается и вырастает на его фоне. Глупость владельца вещи дает ей собственную ее судьбу, а рассказ его, рассказ непонимающего человека, у которого подробности как будто выплывают случайно, не навязываются читателю, – это старый, почти всегда верный прием.
У Алексея Толстого «Аэлита» сделана слишком умно. Рассказывается история завоевания Марса (взятая у теософов){145},изобретатель действует сам, но его изобретение (ракета для междупланетных сообщений) исчерпано к прибытию на Марс, и ему остается только банальный роман.
Правда, уэллсовская схема местами повторяется: возвращением на Землю заведывает не Лось, а Гусев (спутник, как у Уэллса), Аэлита посылает на землю телеграммы, как Кавор, но телеграммы ее любовные, связанные не с Марсом, а только с изобретателем.
Вещь получается пустая, ненаполненная.
И в новых вещах Алексей Толстой вернулся к своему старому кладу – глупому человеку.
Что такое глупый человек у А. Толстого?
Это занимательность действия при отсутствии психологической мотивировки или при парадоксальности ее.
Раковые заводы, китайские вазы в пустой квартире – все это занимательно, как рассказы о чудаках и лжецах, уже давно исподволь стремящихся занять свое место в русской литературе (Писемский, Лесков).
Психология уже не удовлетворяет автора, и глупость и чудачество понадобились литературе как отрицательная мотивировка в виде анекдота.
Заика – плохой, но традиционный участник водевиля, иностранец – еще более традиционен уже и в комедии, которую мы привыкли уважать.
Этот прием каноничен для итальянской комедии и для Мольера.
Глупый герой имеет сейчас шансы на долгий успех.
Он – замаскированное признание конца традиционного сюжета, работающего с психологическими величинами.
Отсюда возможен переход и к герою, только обозначенному, как в сказке, к случайному носителю диковинных приключений.
Возрождается даже, – конечно, шутливо – сказочная мотивировка приключений – талисман, как в арабской сказке.