Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа

Героем моей первой повести был пацан из детского дома-интерната по имени Шурка. Как и любой лирический герой, он не умещался в рамках биографии автора. Притом что имена и фамилии других героев, географические названия в повести «Золотой Жук» были подлинными. Спустя тридцать лет повесть стала романом. Возникало ощущение правдивости описываемых событий. Жанр исповедальной прозы открыт в литературе давно. Четырнадцатилетний подросток не может быть носителем мемуаров. Что уж такого он может вспомнить? Он может рассказывать только об одном. О собственном открытии мира. Мое детство не было безоблачным и радужным. Часто, вольно распоряжаясь материалом собственной жизни, я не делал различия между собой и лирическим героем. Они сливались, автор и герой. В сегодняшнем повествовании, наверное, случится то же самое. И я не блуждаю между «я» и «он». Чей взгляд важнее? Конечно, человека, сохранившего имя Шурка. Астафьев провидец. Важно уберечь не только фамилии героев и названия мест, где происходили события, но и свое собственное имя. А начинать писать можно с любого места. Если у тебя есть что сказать. Только не надо думать о том, что кто-то прочтет и ему не понравится. Тогда лучше и не начинать.

Есть ветер оншор и ветер офшор. Onshore – Offshore. Нам с вами нужен только офшор. Единственный ветер, который дует с берега в сторону океана. Он делает волны резче. Никакого другого ветра настоящему серферу не нужно. Всё началось гораздо раньше встречи с великим Астафьевым в Овсянке. «Всё» в данном случае неистребимое желание, сродни, конечно же, графоманскому зуду, увидеть перед собой белый лист бумаги и заполнить его своими, тогда еще наивными, строчками. Свою первую книгу я вырезал в пятом классе из школьной тетради. Двенадцать страниц, на каждой по стихотворению. Тетрадку обрезал по краям. Получился сборничек. Стихи с рифмами «пароход – по глади вод», «матросы – папиросы». И «морошка – понарошку». Адольф Лупейкин, конечно, редактировал:

– Если понарошку, то тогда морошку! Ты собирал с девчонками морошку. И целовался с ними понарошку. Но целоваться понарошку нельзя. Целоваться можно только по-взрослому.

Литературная учеба Лупейкина сводилась, он так считал, к самому главному в жизни – отношениям мужчины и женщины. Филологом Адольф не был, но крепкое словцо любил. Несмотря на экзотичность имени Адольф, Гитлером Лупейкина никто не обзывал. Он с гордостью носил свое законное прозвище Лупейкин-Стон. По образцу Лупейкин-Блюз. На дебаркадере «Страна Советов» у Адольфа была каютка-кубрик, куда он приводил своих возлюбленных. Мы, пацанва, сидели на корме дебаркадера и ловили на закидушки зеленых и скрипучих касаток. Лупейкин выныривал из каюты распаренный, поправлял клапан матросских брюк-клешей. В матросских штанах, что бы знали, никогда не бывает ширинок. И снисходительно махал рукой: «На стон пошла!» Так он, не вдаваясь в ненужные для детей подробности, объяснял волнительную составляющую своих встреч. Из каютки выпархивала, поправляя лямки сарафанчика, кудрявая и блондинистая хохотушка. Она обмахивала себя веточкой черемухи:

– А все-таки душно у вас в каюте, Адик!

– Пойдемте скупнемся, Гертруда! – ликовал усталый, но довольный Лупейкин.

Глава 2 Крик

Он любил своих женщин называть Гертрудами. А все-таки душно, Адик…

Объяснение простое и очень практичное. Насчет скупнемся… «Спереди матросских брюк имелся откидной клапан и вместе с широкими штанинами такая модель давала возможность моряку, упавшему в воду, быстро освободиться от одежды и всплыть. Когда две боковые застежки расстегивались, то стоило быстренько поболтать ногами в воде, и за счет широких клёшей брюки сами соскальзывали, не задевая ботинок. Наличие спереди откидного клапана (лацбанта) позволяло свободно перемещаться по реям и узким проходам, не рискуя зацепиться за что-либо». Не помню точно – кажется, цитата из старинного справочника моряка-флотоводца. Справочник куплен на книжном развале в Торжке. Существует и романтическая версия происхождения лацбанта. Якобы Петр Первый, проходя по набережной, увидел матроса, занимающегося любовью с женщиной в кустах и мелькавшего своей «кормой» на виду у прохожих. Император издал Указ: «Матросы отродье хамское, но девки их любят и впредь, дабы они не позорили флот Российский, штаны им шить указанного покроя – передняя часть чтобы откидывалась, задняя прикрывала зад». Верить ли? В восьмом классе мы с Пыжиком, Хусаинкой Мангаевым, пошили себе матросские брюки-клёш. С откидным клапаном-лацбантом. Пошила их мать нашего дружка Толика Кима. Ким был корейцем, с узкими глазами. И очень хитрым. В местном клубе интернациональной дружбы для японских моряков он играл на барабанах. И у него всегда была жвачка. О! Жвачка… Фруктовая чуингам. Когда она кончалась, мы самозабвенно жевали смолу или вар. Варом мазали днища рыбацких лодок. Бегали, как маленькие и беззубые вурдалаки, с черными ртами, по деревне. Пугали бабок. Вар залеплял эмаль зубов, и наши рты казались впалыми. Бабки мелко крестились.

Перед Второй мировой войной мы дружили с Гитлером. И Сталин заигрывал с ним. Вот поэтому некоторым мальчишкам давали имя Адольф. Нормальное было имя. А Гертруда – советское имя. Расшифровывается как Героиня Труда. Были еще Октябрина, Сталина и Вилен – Владимир Ильич Ленин. Встречались вообще редкие – Луиджи: Ленин умер, но идеи живы, Ясленик – я с Лениным и Крупской. Ясленик Захарович Речкалов работал в районной заготконторе и принимал от нас, пацанов, березовый сок и чагу, черный гриб, растущий на деревьях. Деньги выплачивал сразу же. Хватало на брикетики сухого киселя и на конфеты «Ласточка» с начинкой невероятного вкуса. «Ласточка» была гораздо вкуснее «Подушечек» с начинкой из повидла. «Подушечки» слипались безобразным комком, и наш деревенский продавец дядя Ваня Злепкин нарезал их ножом. Кирзовые сапоги, лифчики чудовищных размеров, водка и телогрейки продавались здесь же. Водку дядя Ваня продавал в розлив, черпая железным черпачком на длинной ручке из деревянной бочки. В довесок к ста граммам полагалась конфетка «Ласточка». Рисунок ласточек на фантике с тех пор остался неизменным. Когда я заканчиваю повесть, я достаю заначку. Плоскую бутылку коньяка, спрятанную за толстыми томами Большой советской энциклопедии. Наливаю рюмку. Конфеты «Ласточка» в моих домах, где бы они ни находились – в Лондоне ли, у Карлова ли моста в Праге и даже если в эстонских дюнах, не переводятся. Лупейкин приоткрывал дверь кубрика и кричал:

– Подай-ка нам вина, Гертруда! Лоза Бургундии в бочонке номер шесть!

Мы ничего не знали про Бургундию и про бочонок номер шесть. Настырная тема не дает прохода автору… Мы просто передавали нашему наставнику бутылку маласовки, плодово-ягодного вина, рубль двенадцать копеек за пол-литра. Маласов был директором местного цеха розлива вин. А потом, по пьяни, упал в чан с вином и утонул. Так приходит бессмертье. «Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском…» Плодово-ягодное вино на Охотском побережье до сих пор зовут маласовкой. А чага – древесный гриб, настой которого профилактирует онкологию. Медики установили. Про грибы вообще отдельная тема. Здесь лишь замечу походя: есть ученые, которые считают грибы мыслящей цивилизацией. В настоящее время грибы заняты тем, что изучают человечество.

Конечно, осознанное желание описывать увиденное началось гораздо раньше Овсянки.

Я, студент филфака, сижу у могилы Пастернака. Переделкино в Подмосковье. И опять осень. Вижу, как по дорожке идет Андрей Вознесенский с иностранцами. Иностранцев тогда можно было отличить сразу. Шарфы, береты, фотоаппараты на груди, ботинки на толстой рифленой подошве. Почему обязательно на толстой – до сих пор не понятно. Но именно на толстой. У Вознесенского бледное лицо. На шее тоже модный шарф. Я не знал тогда, что он был учеником Бориса Пастернака. Вознесенский подошел ко мне и спросил…. Не помню точно, о чем он меня спросил. Слегка, показалось, выпимши. У нас в деревне так говорили – выпимши. Зато свой ответ помню. Сказал, что приехал с Дальнего Востока, студент. Пишу дипломную работу о творчестве Бориса Леонидовича Пастернака. Мой руководитель, преподаватель русской литературы Юрпет – у него прозвище такое, Юрпет, а на самом деле он человек с простой фамилией Иванов, Юрий Петрович, сумел устроить мне, студенту, командировку в Москву, чтобы я встретился с сыном Пастернака Евгением. И уже встретились, и поговорили. А теперь вот…

Свеча горела на столе, свеча горела. Весь приступок к памятнику был залит стеарином. На известном всему миру белом надгробии поэта его профиль мулата. Крест и горящая свеча на обратной стороне плиты. Таким он мне запомнился. Еще до осквернения могилы в двухтысячных годах. Вандалы обложили надгробие пластиковыми венками и подожгли… Одна большая свеча от «благодарных» потомков к началу века. На Вечном огне «благодарные потомки» даже сосиски жарили. Дело об осквернении слушалось в Кронштадтском суде Санкт-Петербурга. Шашлык? Нет, шашлык жарили, тоже на Вечном огне, но в Челябинске. Легендарный Челяба! Город с оранжевым снегом… Окалина с местного металлургического комбината. Выпадала порошком, и город становился похожим на мандарин. Только пахло в Челябе не мандаринами.

…Мне сразу же захотелось спросить у Вознесенского, можно ли научиться писать книги? То есть что нужно сделать для того, чтобы стать писателем? Тогда я был помладше, чем сегодня моя внучка Юля. И тогда я еще не знал, что у меня будут такие пытливые внуки. Ведь Юлин вопрос только выглядит наивным. Стать писателем… Зачем становиться писателем? Можно врачом… Или космонавтом. Как выбрать тему и какой избрать стиль? Что важнее – форма или содержание? Лев Толстой великий писатель, мирового значения. А слог у него каков?! Местами он просто отвратительный, слог. Граф (Лев был графом – кто забыл) сам по этому поводу не один раз сокрушался. Мы еще вернемся к его «был, была, были…» «Который, которому, которых…» До тридцати раз на одной странице. Перелистайте «Каренину». Я недавно перечитывал. Специально не пишу «в который раз». Розга синтаксиса не свистела над графом Львом Толстым.

Вознесенского нисколько не удивило, что студент-провинциал получил командировку в Москву.

Андрей Андреевич повернулся к иностранцам:

– А вы говорите, что у нас нет свободы слова. Студент из Владивостока пишет диплом о Пастернаке!

Он перепутал Владивосток с Хабаровском.

Впрочем, какая разница, из Владивостока или из Челябы.

Вознесенский повернулся ко мне:

– Извините. Вы не хотите с нами помянуть Бориса Леонидовича?

Я заметил, что Вознесенский ко всем обращается на «вы». Из сумки я достал бутылку портвейна. Купил в буфете на станции Переделкино. Тогда вино еще продавалось на вокзалах и в аэропортах. И было очень много рюмочных. Сейчас их вообще почти не осталось. Страсть к кладбищам, как и к рюмочным, – русская, почти национальная, черта. Еще Бунин заметил. Хоть у дворника, хоть у студента, а хоть и у поэта с мировым именем. Вознесенский взял в руки бутылку и скривился. Милый сердцу любого студента «Агдам». Он тогда был очень неплох. И не стоило так уж морщиться. Кто-то из спутников Вознесенского вынул из кофра бутылку коньяка с золотистой этикеткой.

– Коньяка выпьете?

А кто бы отказался. Пушкин, что ли?

Коньяк тогда я не любил. Да и сейчас как-то не очень.

Деревенские считают, что коньяк пахнет клопами. А кто я, если не деревенский?

Мгновенная вспышка, удар током! Крик… Я увидел кленовый листок, прилипший к смертельно-белому надгробию поэта. Рыжий огонек, брызги пламени… Именно в тот момент я понял, как надо писать книги. Реализм, модернизм, символизм… Все неважно и все необязательно! Фабула, сюжет, мотивация поступков героя, законы образа, правда, вымысел. И партийность литературы. Химеры… Выдумка критиков. Валентин Катаев приводит реплику Ивана Бунина: «Ах, какой вздор все эти направления! Кем меня только ни объявляли критики…» Теоретики литературы придумали направления для того, чтобы сортировать писателей. И привязывать к ним бирочки. Как в родильных домах привязывают бирочки с номерами к ножкам новорожденных, чтобы младенцев не перепутали. Классики – Толстой, Чехов, Шолохов, Бунин. Последний – белогвардейский отщепенец, конечно, но классик. Солженицын – классик, но власовец. Астафьев в конце жизни тоже сбился с курса. Верные сыны партии – Фадеев, Гладков, Бабаевский, Вишневский, Шолохов. Некоторых из них Катаев называл Саянскими хребтами. Литераторы-плотники, творцы крепко сбитой прозы – Куприн, Каверин, Казакевич, Пикуль. Их большая часть среди советских писателей. Ну и графоманы. Куда же без них? Дмитрий Веневитинов, родственник Пушкина и сам замечательный поэт – он умер поразительно молодым, заметил: «Многочисленность стихотворцев во всяком народе есть вернейший признак его легкомыслия».