Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа

Анна спросила меня:

– Ты сейчас что-нибудь пишешь? Мне понравилась твоя книга про олигарха и тайменя.

– Она многим нравится, – небрежно подтвердил я.

На веранде запахло мятой. Принесли коктейль «мохито». Разумеется, со светлым ромом. На три пальца в стакан наливаешь ром, потом лед и мята… Потом… Впрочем, здесь не будем отвлекаться на прилипчивую тему. Ее и так с избытком. Хотя она, тема, почти всегда лишь приправа к основному блюду.

– Извини, что лезу… Мне кажется, что ты не очень счастлив.

– Разве может писатель быть счастливым? – ответил я и захохотал.

Мне казалось – демонически. Тут я слегка блефовал. Сказать о себе «я писатель» – все равно что сказать «я красивый». Повторяюсь, но по делу. Песня еще только начинается. Писатель – категория, которую определяет один читатель, время. Но Анна посматривала на меня с жалостью. Не стоит с жалостью смотреть на героев, прыгающих ночью с яхт. И пьющих кубинский ром. Точно так же не стоит думать, что яхты в жизни моего лирического героя играют какую-то особую роль. С Джессикой мы тоже встретились на яхте. Простое совпадение, соответствующее пословице: «На ловца и зверь бежит». Была яхта – и вот она скрылась за маревом горизонта. Писатель вправе написать: «Она предложила мне путешествие в рай… И вот мы в раю!» Писатель как бы сжимает пространство и уплотняет время. Если получится уплотнить.

Морис и Николя извозюкали отца мороженым. Итальянцы, как, впрочем, и евреи-израильтяне, не запрещают своим детям шалить. И не наказывают их. А русские мамки, мелированные и в плавках-трусах, напоминающих танковые чехлы, только и знают кричать на солнечных пляжах Кабо-Верде: «Ничёси! Куда полез? Ща как дам по жопе!» Вот спрашивается, зачем они бьют маленьких детей? Меня в детстве отчим бил. Когда мы с Хусаинкой подросли, мы чуть не проломили ему голову. Я был сослан в интернат, от греха подальше. «Вы – звери, господа!» – говорила героиня фильма «Раба любви», актриса немого кино Ольга Вознесенская. Дети Анны и Луиджио очень быстро стали называть меня анкл Шуша – дядя Шуша. Так меня называл мой племянник Анатолий, когда был совсем маленьким. Сейчас он уже большой и работает в Администрации. Какой – даже намекать не буду. Шуша – производное от Шура и Саша. Так и Анна меня стала называть в нашей болтовне за обеденным столом, меняя «Саша» на «Шура». Подали морских гадов и сухое вино. Про Астафьева я рассказал ей, оказывается, еще на яхте в Пирогово. Вот чего не стоит делать никогда. Нельзя доверять сокровенное случайным, хотя и красивым, женщинам. Простота хуже не только воровства. Она хуже деревенской глупости. Анна посмотрела на меня задумчиво и сказала:

– Ну, может, хоть одну ночь на яхте переночуешь? Поужинаем вместе. Правда, у Луиджио в городе есть дела… Он вернется только завтра, в три часа пополудни.

И тоже ведь прекрасное слово «пополудни». Не менее красивое, чем слово «либо».

Либо переночуешь, либо опять прыгать с борта яхты и со всех ног, волчьим наметом, рвать в аэропорт.

Другого варианта не предусмотрено. Да ведь какая охрана еще тебя выловит на берегу. Костей не соберешь.

Я потерял свою первую любовь. И я дал себе слово найти ее.

Юный корреспондент Ваня (имя изменено) спросил меня:

– А можно заниматься сексом без любви?

Ученики студии журналистики «Новый Фейерверк» нашли во мне благодарного слушателя. На такие темы с ними никто не говорит. Ни учителя в школе, ни родители дома. Им очень нужны эти разговоры. А я усвоил урок Астафьева. Надо уметь не столько рассказывать, сколько слушать.

Ваня вообще был странноватым. В тот день он ходил по редакции, раскрасневшийся и взъерошенный.

– Ваня, в чем дело? Ты заболел? – спросил я.

Оказалось, что нет, просто взволнован. Сегодня первый раз идет на свидание с девушкой.

– Давно с девушкой дружите?

– Два года.

– И за два года вы ни разу не встретились?

– Мы переписывались.

«Как же он собрался заниматься сексом? Да еще если и не любит ее…» – подумал я. Оказалось другое. Девушку он любит, но она категорически, в переписке, от взрослых отношений отказывается. А ее подружка, которая Ване совершенно безразлична, все время приглашает его на родительскую дачу на Новой Риге. Дача с баней и бассейном. Родители постоянно живут в городе. Выпрыгнуть в иллюминатор и поплыть по бушующим волнам Ване не удастся. Далеко ли уплывешь в бассейне?

Когда мы прибегали на дебаркадер со своих первых свиданок, Лупейкин первым делом спрашивал: «Ну как? Сиськи мял?» Одна девочка, уже не рыжая Валя с веснушками на лбу – другая, сказала Шурке: «Ты не думай – они еще отрастут!» Как будто Шурка с утра до ночи думал о том, что у кого отрастет! Вон у новенькой, Лариски Тепленькой (имя и фамилия подлинные), уже в седьмом классе все выросло. И Хусаинка первым заметил. Тот самый Пыжик. Адольф считал, что цель любых отношений мужчины и женщины – подготовка партнерши к позиции «на стон». И совершенно не важно, любишь ты ее или нет. Как я мог объяснить сомнительный принцип Лупейкина Ване? Попутно замечу, имея опыт, лучше в такие дела подростков не влезать. Потом не знаешь, как выпутаться. И я сказал Ване:

– Ты сам должен решить. Пусть это будет твоим первым мужским решением.

На самом деле я ушел от ответа.

Мы уже пьем пиво «Лагер» на Чарингкрос-роуд. И я спрашиваю Суворова:

– А вот как, по твоей версии, я приведу приговор в исполнение?

Витя лучисто улыбается. По-моему, у него еще были во рту золотые фиксы. По русской, варварской, надо заметить, моде тех лет. Они у меня тоже когда-то были, золотые фиксы. Только на передних зубах. Потом я заменил их на металлокерамику. Зубы получились ослепительно-белыми. Тогда еще живая мама сказала: «Сияют… Как унитаз!» И засмеялась. Она, как и ее мать Матрёна, любила точные определения. И за словом в карман не лезла. И не надо спрашивать, откуда у автора такая тяга к народной лексике. Лупейкина со счетов тоже не сбросишь.

– Как, как… Зонтиком уколешь!

Неустановленный агент разведки ткнул в Лондоне отравленным зонтиком болгарского диссидента Георгия Маркова. Доза рицина, впрыснутая пневматическим ружьем, замаскированным под зонтик. Такова одна из версий. Исполнителя не нашли. С альпенштоком проще. Агент НКВД, кремлевский альпинист, как его назвали позже, Рамон Меркадер проломил череп демона революции Льва Троцкого ледорубом в Мексике. Меркадер после долгой отсидки получил Звезду Героя Советского Союза. Не смотря на дождливую той весной погоду, я перестал брать на встречи с Суворовым зонтик. Туманов, обещанных Герценом, по-прежнему не было. А про газ «Новичок» мы тогда еще не слышали. Я точно не знал. Вряд ли и Витя Суворов. Он же Владимир Резун, сбежавший на Запад из Женевской резидентуры ГРУ, Главного разведывательного управления. Каждая наша встреча с Резуном-Суворовым заканчивалась одинаково. Витя говорил, а мысль он всегда держал цепко:

– Ты им там скажи… Я не сдал ни одного нашего человека за границей. Докажу. Готов хоть завтра приехать на суд. Только одно условие – суд должен быть открытым.

Выполнить его условие я не смог. Да и сейчас не могу. Я вообще предполагал, что мы уже никому не были нужны тогда. Ни КГБ, ни Ми-6, ни цэрэушникам. Ни он, ни я. Разве только друг другу. Ну, может быть, еще она, далекая… Обернется так, неожиданно, в толпе. Словно кого-нибудь знакомого, но давно забытого встретит. Когда-либо вспомни… Скажет она вдруг себе. «Когда-либо вспомни», – надпись на подаренных девушкам фотографиях моего папаши. Он писал стихи и самозабвенно бил чечетку. Не танцевал, а именно бил. Сейчас чечетку называют «степ». Баретки – слово вообще выпало из лексикона. Саньки еще случаются, их даже много – Санек. А вот имени Шурка теперь не встретишь. Не говоря уже про Адольфов.

Ну, хорошо – скажет все тот же дотошный читатель. А почему все-таки уважаемого человека Симонова Валерия Петровича, главного редактора газеты «Труд», автор походя называет Валькой? Он не Валентин, а Валерий. Панибратство автора, желающего подчеркнуть свои знакомства с сильными мира сего, выглядит натужно. Особенно в жанре исповедальной прозы. А жанр, как и метод, избрал сам автор. Такой читатель или читательница живо напомнили мне жену Астафьева, строгую Марию Семеновну Корякину. «Не больше трех рюмок!» Обвинение в амикошонстве несостоятельно, потому что первая встреча автора с Симоновым состоялась давно. Очень давно… Столько не живут. А мы прожили. Дело происходило в заснеженной и замороженной Чите времен Брежневского застоя. Валерий Петрович Симонов сидел в редакции молодежной газеты, которую все тогда называли «Козой» – «Комсомолец Забайкалья», и играл на баяне. Кстати говоря, там он тоже был главным редактором. А играл он, дай бог памяти, песню Антонова: «Море-море, мир бездонный…» Представили? Заиндевевшая по самые ноздри, как монгольская лошадка, Чита, все бегают по редакции «Козы» с трепещущими в руках листочками. Сдают свои унылые заметки в номер. И только один человек, склонив пшеничный чуб почти к клавиатуре, поет: «Надо мной встают, как зори, надо мной встают, как зори, нашей юности надежды!» И этот человек – главный редактор. Не скажешь же этому чубатому, пробегая мимо в бухгалтерию за недостающими на билет до Хабаровска средствами: «Можешь “Разноцветные ярмарки”? А лучше – “Учкудук – три колодца”»… Назвать его в тот момент Валерием Петровичем – все равно что попросить сбацать на гармозе Пятую фугу Баха. Есть Пятая, нету ли? Амикошонство же, коротенько здесь напомню, бесцеремонное, излишне фамильярное обращение под видом дружеского. От французского ami – друг и cochon – свинья. На всякий случай проверил. Песню «Море, море…» Антонов создал в 81-м. Я возвращался с Бама и залетел в Читу, чтобы опубликовать заметку и попросить денег на билет до Хабаровска, примерно в 82-м. Симонов работал главным редактором «Козы» с 81-го по 84-й. Все совпадает. Вот что такое авторский метод калейдоскопа. Осколки собрались в мозаику. Пространство и время сгустились до песни под баян в стылой Чите. Потому не сегодняшнее «Валентин Петрович», а юношеское – «Валька». Шурку не каждый читатель в авторе разглядит. Мы еще убедимся. Где-нибудь в последней главе. Определение: «Чита времен брежневского застоя» тоже не случайно. Брежнев поехал по городам Сибири и Дальнего Востока. Заглянул и в Читу. По молодости он здесь служил. Свидетели, а такие всегда находятся, рассказывали, что солдатики красили зеленой краской стволы деревьев вдоль трассы, по которой мчался в танковую часть Брежнев. На одинаковую высоту красили. Миможка может усомниться… Глупость какая-то! Да что – деревья… Я знаю, что даже пожухлую траву откосов вдоль шоссе красили в зеленый цвет. Нашей делегации на слет студентов-отличников в Кремле – Брежнев присутствовал – пошили одинаковые костюмы. Пиджаки-френчи. Как будто мы – корейцы. И едем на встречу с Ким Ир Сеном. И вот в те махровые времена Симонов пел про зори. И про нашей юности надежды. Он всегда был лириком. И знал, что будущее светло… И только потом в его стихах появился проклятый снег, который скрипит и скрипит под ногами.