Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Маккензи:

— Тебя это не интересует, Элис?

Элис:

— Как ты можешь так говорить, Джеймс.

Маккензи:

— Я остаюсь. По-моему, я здесь нужен.

— Я сама тебя об этом просила.

Маккензи:

— Не замечаю, чтобы ты хотела воспользоваться моим присутствием. В вашем доме неблагополучно, Элис.

Она подошла к двери, убедилась, что дверь заперта, опять присела к столу.

Элис:

— Я взрослый человек, понимаю последствия своих поступков.

Он:

— Боюсь, не понимаешь. Я знаю, какую цель ты преследуешь. Что здесь происходит?

Она:

— Джеймс, главное действующее лицо — не я, а Эдвард. Поэтому мы и взяли его домой. Хотим опять поставить на ноги.

— «Мы». Не мы, а ты, Элис, ты ведь сама призналась, что хотела заполучить Эдварда, чтобы довести до конца твое дело, то, что ты называешь «твоим делом».

— Наше с Эдвардом общее дело.

— Элис, я пытаюсь отвлечь Эдварда от его идей. От безумных поисков так называемой правды. Он ведь и впрямь болен.

— Скажи это ему самому. Он придерживается другого мнения. И спроси врача.

Джеймс:

— До сих пор не считал это нужным. Не может быть, чтобы в замыслы доктора входил такой бесчеловечный эксперимент. Он не знает, что происходит. Он ведь врач, стремится к исцелению, а не к несчастью.

— Не вижу никакого несчастья. Наоборот, освобождаюсь от несчастий. Правда не несчастье. Правда приносит счастье.

— И ты туда же, Элис! Повторяешь его слова. Вот почему я и остаюсь. Ты помнишь родительский дом? Там мы видели только хорошее, росли счастливыми.

— Да. В чем я провинилась? Почему мне на долю выпало такое?

— Представь себе, что кому-нибудь из нас пришло бы в голову копаться в поступках и в мыслях родителей. Во что превратилась бы наша мирная жизнь?

— Забудь о мирной жизни. В доме Гордона Эллисона и Элис Маккензи не могло быть мирной жизни. В этом доме вырос Эдвард и стал таким, каков он есть. Годы шли, иногда я думала: теперь мне совсем хорошо, все уже миновало. Буря улеглась, все, слава богу, уладилось. Перед войной я временами чувствовала себя счастливой. Но это была видимость. Эдвард вел себя чересчур тихо, он был замкнутый и печальный. Но я все сваливала на его характер, ведь у всех нас свои отклонения. А потом его призвали. Только много позже я узнала, что он записался добровольцем. Впервые у меня открылись глаза. Я поняла, что скрывалось за его поступком. И уже никогда не могла забыть. Мысли об этом не оставляли меня ни на минуту. Он был так далеко. Я молила бога, чтобы с ним не произошло ничего дурного. Не знаю, что бы со мной было… если бы он погиб. Я звала, звала его. А потом… Потом случилось это несчастье, и он вернулся в ужасном состоянии. Еще до того, как он приехал, я день и ночь спрашивала себя: в каком виде они привезут его к нам в дом? И что тогда делать мне? Моя судьба!.. О, боже, она сплелась с его судьбой. Ну а после? Ты ведь знаешь, первое, что я увидела, была гримаса на его лице, ужасная гримаса; она мне знакома. Прошу тебя, Джеймс, не спрашивай. Заклинаю тебя, не береди раны.

— Бередить раны? Но и ты… Но и ты не береди, Элис.

— Джеймс, история с Эдвардом потрясла меня. Мне с этим не справиться.

— Тогда тебе придется отвечать за последствия. Но ты хоть раз взглянула на Кэтлин? Удивляешься! Стало быть, ты ничего не заметила. Ей бы следовало приступить к занятиям. Лекции уже давно начались. А она сидит дома. Почему? Приходит ко мне в комнату. Кэтлин растеряна, хочет что-то выяснить, хочет выспросить меня. И она тоже! Кэтлин добрая, спокойная девушка. Она потеряла контакт с окружающими. И как-то сказала, что в наши дни это случается со всеми: молодежь, вернувшаяся с войны, перестает понимать родину. В действительности она так не думает, просто не хочет откровенничать. Вы вовлекаете ее в свои свары. Ты и Гордон. Родители внушают ей ужас. Знаешь, к чему это ведет? Вызывает дух противоречия. Она затаила злобу и против Эдварда.

— Чем я могу помочь?

— Разве ты не ведаешь, что натворила?

Элис:

— Ты все время твердишь: натворила, натворила. Основное — чтобы Эдвард был здоров. Это наш долг по отношению к нему.

— Та правда, которую вы откроете, не прибавит ему здоровья.

Элис поднялась:

— Я, во всяком случае, не больна. Возможно, было бы лучше опять отправить Кэтлин в Лондон.

Джеймс:

— А вы с Гордоном с еще большей силой наброситесь друг на друга. Кэтлин не уедет. Не сможет. Она — человек. А какой человек покинет свой дом, когда в нем начинается пожар? Пока это еще и ее дом. Даже я не могу уехать.

Элис сделала несколько шагов, переставила сахарницу, отнесла тостер на буфет. Нахмурила лоб. Снова подошла к Джеймсу.

— Вот, стало быть, что ты хотел мне сказать. Я рада видеть тебя в нашем доме, оставайся подольше. Для меня очень важно твое присутствие. Я готова являться к тебе по первому зову, говорить с тобой. Я не занимаюсь темными делами. Тем не менее Кэтлин…

— Повторяю, Элис, она не уедет. Хочешь послушать моего совета? Я прошу о сущем пустяке.

— Не понимаю.

— Ради Кэтлин. Ты сама не сознаешь, какая ты стала. К тебе не подступишься. И все от тебя отступились. Что касается Гордона, то ему теперь подают еду в комнату. Ужасная обстановка. Может быть, впрочем, Гордон ведет себя разумно и деликатно. Он избегает тягостного молчания за столом. Однако Кэтлин все видит и замечает. Кроме того, к ней иногда поднимается Эдвард и делает загадочные намеки.

— Чего ты добиваешься? Понимаю, тебе трудно сносить семейные неурядицы, но я переносила и не такое.

— Будь снисходительна, Элис. И ради меня тоже. Не давай воли гневу. Представь себе, что сказали бы наши родители. Для мамы семья была всем, и я буду ей вечно благодарен за это. Только не уверяй, что ты думаешь исключительно о семье. А я вовсе одинок, не должен заботиться о других, забочусь об одном человеке — о себе. Защищаю собственные интересы; ты меня знаешь — я человек впечатлительный и, в сущности, слабый; меня бы буквально сломили превратности и перипетии любой семейной жизни. Но дело дошло до того, прошу прощения, — Джеймс улыбнулся сестре, — что я вмешиваюсь даже в чужие семейные дела, если, конечно, данная семья мне так же близка, как твоя, — вмешиваюсь и прошу: пощадите.

Элис также улыбнулась и погрозила Джеймсу пальцем.

— Какой хитрый! Ты всегда был льстецом. Словом, что я должна делать? Что прикажешь мне сделать ради сохранения твоего покоя?

— Не так уж много. Быть поприветливей с окружающими. Знаешь, мне недостает наших вечеров: вначале на них блистал Гордон, а потом и я попробовал свои силы. Мы сидели в большой компании. Ты расхаживала по комнате, исполняла роль гостеприимной хозяйки. И это оказывало на тебя целебное действие. Общество себе подобных — великое благо.

Элис сидела за столом, подперев ладонью подбородок.

— Наши вечера! Эдвард бы их не пропускал. А что мы на них стали бы делать?

— То же, что и раньше, — будем болтать. Можно опять рассказывать разные истории.

— Кто должен рассказывать?

— Увидим: Гордон или ты. Я с большим удовольствием послушал бы также Кэтлин.

Элис пошла к Гордону.

— Я тебе не мешаю?

Гордон:

— Садись! Если хочешь, вот сюда. Я уберу книги.

Элис:

— Собираешься писать что-нибудь новенькое? Большую книгу? Или короткие рассказы?

— Ты считаешь, что мне снова пора засесть за большой труд? Неплохая идея.

— Вот видишь, и я способна дать толчок твоему творчеству, Гордон.

— Извини, Элис. Но раньше это часто случалось. Даже чаще, чем ты предполагаешь. И всегда доставляло мне радость.

(Элис подумала: а после стало иначе. Посторонним вход запрещен.)

Элис:

— Скажи: теперь, когда у тебя так много работы, ты сможешь участвовать в наших вечерах? Тебе это не помешает? Я имею в виду: стоит, наверно, возобновить наши сборища, ведь они оказались такими занимательными, заинтересовали и тебя.