Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

В такой злосчастной доле мне ваш лик Несет, как солнце, то рассвет, то сумрак [19] .

Он не говорит только «рассвет». Он говорит — «то рассвет, то сумрак».

Хоть счастлив я твоим благоволеньем. Страшусь его, как гнева твоего, Затем, что крайностью его Любовь опять смертельным бьет раненьем.

А вот еще:

Владычица моя столь дерзка и ловка, Что, убивая, благо обещает Глазами мне, и тут же сталь вонзает Жестокую ее рука. И жизнь и смерть — одна река — Противоборствуют; в одно мгновенье В душе ее я чувствую волненье. Но чем длиннее тянется мученье, Тем мне ясней, что зло мне более вредит, Чем благо радость мне дарит [20] .

19

Здесь и далее (без указания переводчика) стихи Микеланджело даны в переводах А. Эфроса.

20

Перевод И. Энгельгардта.

Гордон сделал паузу, молчание прервала Кэтлин:

— Не такие уж это прекрасные стихи, папа. О любви в них говорится мало.

Гордон:

— По-твоему, стало быть, книга без ущерба могла пропадать и дальше?

Маккензи:

— Оставь, Кэтлин. Мы только начали читать стихи.

Эллисон:

— А теперь послушайте чрезвычайно своеобразный диалог между скульптором и его другом Джованни Строцци. Строцци превозносит скульптуру Микеланджело «Ночь» и говорит:

Вот эта ночь, что так спокойно спит Перед тобою, — Ангела созданье. Она из камня, но в ней есть дыханье, — Лишь разбуди, она заговорит.

На это Ночь устами Буонарроти отвечает:

Мне сладко спать, а пуще — камнем быть, Когда кругом позор и преступленье; Не чувствовать, не видеть — облегченье. Умолкни ж, друг, к чему меня будить?

Наступило молчание. Лорд Креншоу листал страницы. Эдвард сидел сзади, скрестив руки на груди. Элис казалась взволнованной; она глубоко и прерывисто дышала, сама не замечая этого.

Гордон:

В ком тело — пакля, сердце — горстка серы, Состав костей — валежник, сухостой; Душа — скакун, не сдержанный уздой, Порыв — кипуч, желание — без меры; Ум — слеп, и хром, и полн ребячьей веры, Хоть мир — капкан и стережет бедой: Тот может, встретясь с искоркой простой, Вдруг молнией сверкнуть с небесной сферы. Так и в искусстве, свеже вдохновлен, Над естеством художник торжествует, Как ни в упор с ним борется оно; Так, если я не глух, не ослеплен И творческий огонь во мне бушует, — Повинен тот, кем сердце зажжено.

Выражение лица Элис изменилось, она гневно нахмурила лоб, поджала губы, но не произнесла ни слова.

— Ну, а теперь более нежный сонет, если в применении к Микеланджело вообще можно говорить о нежности. Не следует только выбирать у него какое-нибудь одно стихотворение и судить по этому стихотворению обо всем Микеланджело в целом:

Я стал себе дороже, чем бывало, С тех пор как ты — здесь, на сердце моем; Как мрамор, обработанный резцом, Ценней куска, что дал ему начало. Лист, где искусство образ начертало, Не равночтим с тряпицей иль клочком; Так и моя мишень твоим челом Означена, — и горд я тем немало. Я прохожу бестрепетно везде, Как тот, кого в пути вооруженье Иль талисман от напасти хранят; Я не подвластен пламени, воде, — Твоим гербом слепцам дарую зренье, Своей слюной уничтожаю яд.

Кэтлин:

— Наконец-то прекрасный сонет. Невольно вздохнешь с облегчением. А то он живет как в аду. Но почему? Что с ним происходило? Я не знала, что Микеланджело был такой. Мне он всегда казался великим, гениальным скульптором, творцом «Давида», «Моисея», «Ночи» и фресок в куполе Сикстинской капеллы; да, правильно, в этих фресках он ужасен: «Сошествие в ад».

Эллисон:

— Я отметил еще одно стихотворение:

Уж дни мои теченье донесло В худой ладье сквозь непогоды море В ту гавань, где свой груз добра и горя Сдает к подсчету каждое весло. В тираны, в бога, вымысел дало Искусство мне, — и я внимал, не споря; А ныне познаю, что он, позоря Мои дела, лишь сеет в людях зло. И жалки мне любовных дум волненья: Две смерти, близясь, леденят мне кровь, Одна уж тут, другую должен ждать я; Ни кисти, ни резцу не дать забвенья Душе, молящей за себя любовь, Нам со креста простершую объятья.

— Прочти еще раз, пожалуйста. Гордон, — это был голос Элис, — читай медленно.

Эллисон поднял книгу. Он читал, отчетливо выговаривая каждое слово:

Ни кисти, ни резцу не дать забвенья Душе, молящей за себя любовь, Нам со креста простершую объятья.

Атмосфера, царившая в доме, уже не походила на ту, что установилась в первые вечера, когда лорд Креншоу, блистая своим литературным даром, своим жизнелюбием, повествовал о юном Жофи, его умной подруге Крошке Ле и куртуазных дворах. Уже «ни кисти, ни резцу не дать забвенья…». Теперь лорд Креншоу казался удрученным. Покаянный вид не очень-то шел ему. Откуда он? Зато сын Эллисона сидел прямо и уже не производил впечатления больного человека. Госпожа Элис, которая раньше, подобно фее, порхала по комнате, излучая радость, сейчас села позади всех, забилась в уголок. Только эта ужасная Кэтлин (единственное естественное существо во всем доме) безжалостно подвела итог:

— Собственно, стихи, которые ты нам, отец, прочел, не имеют особого касательства к любви. В нашем понимании это вовсе даже не любовные стихи. Ты, наверное, мог бы найти что-нибудь получше.

Гордон:

— Стало быть, нельзя назвать счастливым случаем то, что книга после долгого перерыва попала мне в руки?

Кэтлин:

— Да. Объясни нам, папа, чем привлекла тебя эта мрачная поэзия? По твоим словам, ты считал книгу пропавшей лет пятнадцать-двадцать назад. И вот теперь вдруг нашел в самую подходящую минуту. Что ты называешь подходящей минутой?

Итак, Кэтлин вела себя с детской непосредственностью. Но вот уже много дней, как она бродила по дому, который все больше и больше заволакивали темные тучи. Порой ей казалось, что она попалась в паутину и что паутина все сильнее опутывает ее. Кэтлин жаждала освободиться.

Лорд Креншоу равнодушно выпустил книгу из рук, и она соскользнула на ковер.

— В мире, в котором мы живем, обстановка напряжена. В начале вечера мы задавали себе вопрос: почему происходят войны? Что вызывает их? Кто за это ответствен? Почему люди не умеют жить в мире, найти общий язык? И тут я подумал: но ведь существует еще и любовь.