Гамсун. Мечтатель и завоеватель

В промежутке между чтением лекций друзья находили Кнута в довольно-таки плачевном состоянии. Страдая от голода и холода, он мог совершенно не понимать, что происходит вокруг, не осознавать времени суток, но одновременно торжествующе демонстрировать новые страницы романа, который, по его мнению, должен будет перевернуть его жизнь. Всем его друзьям постепенно стало очевидно, какие невероятные задачи он ставил перед собой. Одному знакомому Гамсун признался, что он в состоянии сказать миру что-то совершенно новое и совсем новыми литературными средствами. Работает он по ночам, и от непомерных нагрузок нервы совсем расшатаны: «Черт возьми <…> Тело мое такое сильное, мускулы — что плетеные канаты, так что кажется, я в состоянии сдвинуть гору, а нервы мои при этом нежные и тонкие, как нити паутины». Он считает, что благодаря этим нервам способен проделывать тонкую работу, забраковывая слова, «которые, Господи, спаси меня и помилуй, были, собственно говоря, подлинными находками, но я отверг их, будучи болезненно самокритичным» [41] .

41

Гамсун — Ветле Висли, летом 1890, точной даты нет.

Он оставляет лишь те слова, которые до него еще никто не писал, до которых никто, кроме него, еще не додумался.

К весне 1888 года многое в нем самом для него прояснилось. Ведь в своих одиннадцати лекциях он ни словом не обмолвился о самом главном, ничего не рассказал о себе. Он не рассказал, как Бьёрнсон объяснял ему, что фразы должны быть короткие, как обрубленные. Стриндберг внушил ему мысль, что не следует изучать творчество других, нужно входить в литературу со своим пониманием жизни, что и будет вкладом в литературу. Марк Твен помог ему осознать, что стремление к безудержным преувеличениям, которое он принес с собой из Нурланна, делает его повествование не просто более живым и веселым, а еще и более правдивым. Так называемые богемные круги Кристиании, благодаря тому что он был для них чужаком, дали ему возможность более ярко раскрыть сущность свой жизни. Достоевский своим творчеством убедил его в том, что душевная неуравновешенность — главный инструмент писателя и может быть материалом для великого искусства.

И вот теперь Гамсун принял решение вернуться в родной ему скандинавский мир, вернуться вместе с рукописью романа, который, как он был уверен, что-то изменит в его жизни. Он простился с Америкой не без высокомерия: «Я знаю, что сейчас Кристофер Янсон пишет книгу, которая называется „Миннеаполисские мистерии“. Я эту книгу не читал, но если судить по названию, то я скорей проглочу зонтик, чем стану ее читать» [42] .

В течение последних двенадцати лет он использовал каждую свободную минуту, чтобы сочинять. Для поддержания своего бренного существования он занимался разными делами и работами, но никогда не прекращал писать. Для одних художественных натур золотая жила их творчества постоянно доступна, и надо только все время не спеша разрабатывать ее. Другим же приходится добывать драгоценную руду из глубины, при помощи взрывов, которые они должны подготавливать сами. О, это долгая, мучительная работа, и она сопряжена с риском! Гамсун принадлежал именно к таким натурам — и прекрасно понимал это, 30 июня 1888 года стоя на палубе парохода «Тингвалла» и глядя, как портовые рабочие отдают швартовы.

42

Гамсун — Лофтфильду, см. примеч. 40.

Вот что он написал о своей будущей книге, над которой так упорно работал, Эдварду Брандесу: «Я мыслю и чувствую теперь в гораздо большей степени как европеец, нежели норвежец. Возможно, это неправильно, но моя жизнь оказалась полной таких многообразных перемен» [43] .

Сначала корабль зашел в порт Кристиании. Гамсун не сошел здесь на берег. А если бы сошел? Нет никакой уверенности в том, что он получил бы признание. Ведь уже дважды косное культурное сообщество норвежской столицы вынуждало его к бегству, так же как это происходило и с другими норвежцами, такими как Хенрик Ибсен и Эдвард Мунк, которым пришлось уехать за границу, для того чтобы их имеющее общечеловеческое звучание творчество получило признание.

43

Гамсун — Эдварду Брандесу от 17.09.1888.

После трехнедельного плавания Гамсун покинул корабль, который привез его из Нового Света в Старый, в тот свет, который ему теперь предстояло завоевать. Он сошел на берег в Копенгагене.

«Я хочу изобразить тончайшие движения души…»

В Копенгагене был разгар лета. На календаре — 17 июля 1888 года.

Он отдал в заклад свое пальто, нанял комнатку в мансарде за пять крон в месяц в рабочем квартале Нёрребро и начал осуществлять свой грандиозный план литературного завоевания датской столицы. Надо было спешить, через три недели его пребывания в Копенгагене ему исполнилось уже двадцать девять лет. Именно с этого момента он начинает говорить всем, что ему на год меньше. Ведь большинство его знакомых, начинающих писателей, лет на десять моложе.

Для начала надо было войти в литературную среду Копенгагена, на этот раз в среду молодежную. Он знал, где искать ее представителей. У Янсона ему доводилось читать журнал «Ню Юрд», который начал выходить в этом году и который уже сумел привлечь к себе ряд молодых авторов. Кроме того, необходимо было искать контакты с маститыми влиятельными людьми из литературной элиты Копенгагена. Он прекрасно понимал, что такими людьми являются братья Брандесы, снискавшие себе репутацию литературных арбитров. Цикл лекций о Ницше сорокашестилетнего Георга вызвал бурную дискуссию. Его брат Эдвард, на пять лет младше, был писателем, политиком и редактором газеты «Политикен».

И наконец, нужно было найти редактора для опубликования рукописи, которую Гамсун в ближайшее время собирался закончить.

Когда однажды в августе двадцатиоднолетний Карл Беренс ^{12} вошел в холл издательства «Хауберг и Компания», выпускавшего «Ню Юрд», то заметил ожидавшего его молодого человека, который, как поведал ему секретарь, приходил в редакцию уже несколько раз. Редактор Беренс тут же предложил автору, ссылаясь на ограниченные средства издания, опубликовать его статью бесплатно либо за символическое вознаграждение. Но не тут-то было — норвежец, принесший для публикации статью о Кристофере Янсоне, оказался гораздо менее обеспеченным человеком, нежели другие авторы, представители буржуазии или сыновья крупных землевладельцев, с которыми Беренс привык иметь дело. В результате Гамсун получил достойный гонорар.

Статья соответствовала той задаче, которую ставил перед собой журнал: бунтарство. Янсон мог считаться человеком, который растратил свой художественный талант, пожертвовал своим даром ради просвещения народа, из-за чего стал писать простым, общедоступным языком, рассчитанным на широкую публику. Когда Гамсун рассказал, что жил в Америке у Янсона, то Беренс решил, что статья будет выглядеть эффектно, как эдиповское отцеубийство.

Изумленный сын консула ^{13} увидел, что этот норвежец с грубыми рабочими руками выдвигает требования новой, эстетической литературы: «Языку речи писателя должен быть доступен весь музыкальный регистр. Писатель всегда, постоянно и неизменно должен так избирать слова, чтобы они могли своими созвучиями ранить душу.

Слово должно становиться цветом, звуком, воздухом. Употребление слов должно быть эффективным. Слова не должны давать осечку, они должны достигать своей цели. Автор должен владеть словами, порой укрощать их, рассчитывая на силу неожиданного воздействия, ему должна быть ведома их тайная сила. <…> Слова обладают явной и скрытой внутренней силой, у них есть обертоны» [44] .

Беренс тут же ввел многообещающего молодого писателя, новоприобретенного автора для своего журнала, в высокоинтеллектуальные литературные круги. Это были: Софус Клауссен, Юханнес Йоргенсен, Софус Микаэлис, Вигго Штюкенберг, Вальдемар Ведель ^{14} . Главной своей задачей они считали ниспровержение литературных и политических идолов предшествующего поколения.

44

Гамсун в письме к Ингвару Лосу, точной даты нет, вероятнее всего август 1888. Карл Беренс описывает свою встречу с Гамсуном в газетах «Нашуналтиденде» 31.7.1929 и «Дагенс Нюхедер» 4.8.1934 и в книге «Воспоминания».

Так Гамсун впервые оказался в высокоинтеллектуальной литературной среде: «…Как хорошо мне здесь, в этой стране! Поверь мне, вся здешняя атмосфера, то, как организована жизнь, находятся в глубочайшей гармонии с моим сознанием, с моей натурой! Я в Европе, и сам, благодарение Господу, Европеец! Здесь у человека есть время, чтобы жить, — да, здесь у человека есть время — есть возможность останавливаться перед витринами книжных магазинов и разглядывать выставленные книги, читать их названия, и этим занимаются не только книжные черви вроде меня…» — с радостью сообщал он знакомым в Миннеаполисе [45] .

45

См. примеч. 44.

Этой осенью ему исполнилось двадцать девять лет, и он много читал, чтобы встать вровень со своими оппонентами в литературных дебатах. Беренс дал ему почитать историю литературы Георга Брандеса. Гамсун все более и более развивал свои творческие принципы: «Требование стилистической оригинальности и требование глубокого проникновения во внутреннюю суть персонажей».

Подобно своим литературным собратьям, в это время Гамсун стал увлекаться газетными и журнальными статьями, посвященными проблемам душевной жизни и нервам. В это время медицинская наука открыла неизвестную ранее область подсознательного, невротического и патологического. Во многих странах писатели и критики начали проявлять интерес к этой области знания. Нервные явления, душевная жизнь — все это поражало воображение Гамсуна. Он рано начал размышлять над дикими припадками, которыми страдала его мать. В последние годы он все больше и больше задумывался о нервных явлениях, присущих его родне и в чем-то ему самому. Его интересовало, проявится ли нервное заболевание у него самого, если он живет совсем другой жизнью? А его собственная нервная утонченность, может быть, признак избранности, признак того, что он более развитый индивид, нежели другие? И быть может, разум имеет меньшее значение в жизни, нежели подсознание и инстинкт? Герои Достоевского, с творчеством которого он познакомился в Америке, восстают против разума. А разве он сам не такой, как они?