Гарем ефрейтора

Наливаясь буйной, ликующей уверенностью, шагнул Абу вперед, увлекая за собой аул. Своим движением он все плотнее стягивал людское кольцо, сжимая пространство перед собой, как тугую пружину. В пяти шагах от стены он почувствовал, что пружина эта сдавлена уже до предела, и остановился. Заговорил:

— У вас мало времени. Вы, может быть, успеете убить меня, еще несколько женщин и стариков. Но потом вас засыплют камнями. И когда в каждом из вас не останется целой кости, вас выбросят в лес на пир шакалам.

Я убил Идриса, потому что он потерял все, за что его когда-то звали вайнахом: совесть, память, родину. Он продал все это за деньги герману.

Вы ждете, когда немцы займут Кавказ? Тот, кто еще не потерял разум, должен знать, что еще ни один воин, пришедший с оружием в дом к чужому народу, не становился для него братом.

Положите оружие и уходите. Мы выпустим вас. Но если вас поведет разум, вы придете в окопы, туда, где бьются с германом русский, чеченец, казах, ингуш — каждый, кто не хочет стать рабом.

Так говорил Абу, грудью, всем телом удерживая перед собой пружину между аулом и налетчиками. Он засевал набрякший страхом и ожиданием промежуток единственно нужными словами. Он извлекал их из глубины своего житейского опыта и чувствовал, что становится легче дышать.

Уже заметно слабела, оттаивала синюшная готовность пальцев на спусковых крючках, осмысленное, человечье проступало на затравленных лицах налетчиков. Он увидел первую расслабленность облегчения в руках самого молодого налетчика с автоматом. Этот очень хотел жить и потому был самым опасным.

Слабое движение рябью прошло по слитной людской массе и, докатившись до Абу, качнуло его. Он повернул голову — и предчувствие беды пронзило его. Беда была в мальчишеской фигуре, накаленной злой удалью. Малец, подросток, вывернувшись из шеренги взрослых, запустил камнем. Никто не успел удержать его руку. Пальцы, оплетавшие камень, неотвратимо разжались.

Абу крикнул.

Много лет спустя оставшиеся в живых вспоминали этот крик, говорили, что не пришлось потом слышать в жизни ничего страшнее. Одни припоминали, что председатель крикнул: «Заслоните его!» Другие услышали: «Не стрелять!»

Камень попал в молодого, со шмайсером. Это было все равно, что ударить по капсюлю заряженного патрона. Грянула очередь.

Еще не упала, а только содрогнулась мальчишеская фигурка, но уже зависла над бандой темная булыжная стая. Она густела и снижалась в автоматном треске. Выпущенные из рук аульчан камни несли в себе ужас смерти.

И, захлебываясь в желании увернуться, хоть на миг отдалить ее, многие у стены перенесли огонь вверх, выпуская навстречу камню свинец. Пули с визгом дробили гранит над головами, высекая искры. Каменное крошево брызгало веером, хищно впиваясь в землю и людские тела, но град лишь густел, ибо все новые руки освобождались от увесистой ноши.

Оседая на перебитую пулей ногу, вбивал в себя Абу застывшими глазами вакханалию взаимного истребления. Уже сидел недвижимо молодой налетчик со шмайсером, уронив разбитую булыжником голову, и тягучая красная клейковина сочилась из темных волос на снег.

По самый черенок вошли вилы в грудь его соседа. И тот, выронив карабин, пуская изо рта на подбородок пузырчатую кровянистую пену, все пытался вырвать из ребер трезубец.

Еще один стоял на четвереньках поодаль, запрокинув затылок к лопаткам, и темная яма рта на его лице испускала неслышимый крик, задавленный стонущим ревом толпы и ружейным грохотом.

Боль, к которой готовился Абу, уже терзала его, поднимаясь жгучим сполохом от простреленного бедра, сплавлялась с великой жалостью председателя к угасавшим жизням аульчан, и уже не было сил терпеть их ярое буйство внутри себя. С немыслимым облегчением отдаваясь накатившему беспамятству, успел Абу ухватить тускнеющим взглядом последнее видение на белой крыше фермы.

Показалось ему, что скрюченное тело Идриса вдруг вывернулось немыслимым образом, обратило к толпе восковое лицо с пулевой дырой на лбу, весело оскалилось и подмигнуло председателю пустой багровой глазницей. С тем и канул Абу в бездонную засасывающую тьму.

* * *

Подбегая к околице аула, Апти и Дубов тревожно переглянулись. Почти полчаса их бег сопровождал размеренный сухой хруст снега под ногами да запаленное дыхание бойцов. Теперь в этот хруст вплелся вой собак. Собаки выли вразнобой по всему аулу, сплетая пронзительные голоса в шершавый разномастный жгут. На другой стороне аула яростно набирали силу стрельба, людской рев, автоматная трескотня.

Дубов оглянулся. Колыхались позади распаренные, осунувшиеся лица бойцов, горячий пот мутной росяной капелью скопился на лбах и подбородках. Превозмогая себя, Дубов тяжело побежал дальше, сердце трепыхалось у самого горла.

Аул приземистый, грозно пустынный, запускал их в длинную уличную кишку. Подпирали хмурое небо серые столбы дымов из труб. Собачий вой сменился перебрехом из-за плетней. Стрельба и крики на околице стихали.

Бойцы стояли плотной шеренгой вокруг фермы, вцепившись в жерди. Отсеченный жердями квадрат двора, казалось, разбухал от оглушительной тишины. Настоянная на крови и холоде, на скулящем, задавленном вое женщин, тишина готова была взорваться и вдребезги разнести все окрест.

На крыше фермы лежало скрюченное тело. У стены в изломанных позах застыли полузасыпанные камнями налетчики, сжимая в уже окоченевших руках карабины и автоматы. Светилось восковой желтизной между булыжниками чье-то молодое лицо с размытыми чертами.

Слитной, недвижимой массой стоял аул, отказавший своим жертвам в последнем прощении.

Дубов стащил ушанку. В центре база, уложенные бок о бок, лежали двенадцать убитых аульчан. Здесь были старики, женщины и один подросток. Прислонившись к жердям, маялись раненые.

К Дубову полз председатель Абу, утыкая обрубок левой руки в изрытый бурый снег, потом подтягиваясь к нему. Правая рука его сновала ковшом от земли ко рту: Абу глотал снег. Белая наледь скопилась у него в отворотах бешмета, на воротнике, застряла хлопьями во всклокоченных волосах. Нога председателя была перехвачена выше колена колючей проволокой, залита кровью. Абу подполз к самой ограде, взялся за жердь.

— Ты… мал-мал… опоздал, командир, — сказал вразбивку Абу, челюсть его прыгала, разрубая фразу на куски. — Мы тут сами с Идрисом… Дай б-бинты… воду… дай… ране… — Челюсть окончательно отказала председателю. Она прыгала, уже неподвластная его воле, и Абу, притиснув ее кулаком, стал заваливаться на бок.

Белые и красные вспышки — снег с кровью — обжигали глаза Апти. Не было больше сил смотреть на это. Он запрокинул голову и задрожал от невиданного доселе.

Над ним, тяжело вминаясь копытами в сизую хмарь тучи, гарцевал белый конь. На заднем правом копыте его болталась подкова на одном гвозде. Апти отпрянул, уцепился за жерди.