Гарем Ивана Грозного

ЦАРСКИЙ ТРОН ДЛЯ БОЯРИНА ФЕДОРОВА

Бывший конюший, боярин Иван Петрович Федоров-Челяднин ехал в Александрову слободу на поклон к государю. Собирался он в этот путь, как на смерть. Жена и дочка слезы вдогон лили, будто и впрямь видят его в последний раз. Озлившись, Иван Петрович облаял было их матерно, потом пожалел и даже приложился губами к дочкиному лбу. На жену только рукой махнул: и без того за четверть века совместной жизни опостылела, а как станет реветь белугою, так и вовсе тошнехонько. Квашня старая, безмозглая! Словно не понимает, каково ему. Хотя с чего бы у нее мозгов прибавилось, коли от роду их не было? Ни разума, ни души, ни любви к мужу. Даже детей толком нарожать не смогла: только одну дочку. А как хотелось сыновей… Грушенька и умница, и красавица, а все же дочь. Чужое сокровище!

Федоров нахмурился. Сам женатый по воле родительской (о другой мечтал, да пришлось повиноваться выбору умирающего отца, связанного старинным сговором с другом), Иван Петрович когда-то дал себе слово, что ни в чем не будет неволить единственную радость своей жизни – дочку, отдаст только за того, к кому она потянется сердцем. Но не было в последние годы ни единого дня, когда бы он втайне не жалел об этом решении, о том, что поддался жалости к дочери. Скрепил бы один раз себя, наступил бы себе на сердце – и не трясся бы каждую минуту за свою жизнь, не тащился бы сейчас в Александрову слободу за милостью, как побитая собака. Совсем другая была бы судьба у Федорова-Челяднина. Совсем другая!

Из своего богатого возка он косил по сторонам, не зная, смеяться или плакать. Не страна теперь у них, а чересполосица! Не поймешь, где земщина, где опричнина. Расцвело государево любимое детище махровым цветом. Земли, занятые ею, захватили большую часть государства, а число опричников увеличилось с одной тысячи человек, которую раньше заявлял царь, аж до шести. Поместья отбирались у прежних владельцев и раздавались новым вотчинникам. Мало кому это нравилось – ведь земли были дедовы, наследственные! Однако всякий, не попадавший в опричнину или осуждавший ее, подвергался каре или ссылке. Загоняли, где Макар телят не пас, в татарские степи, под Казань, а там все приходилось начинать сызнова: и пахать, и строиться. Не нравится? Пожалуйте тогда на расправу в подвалы Александровой слободы или прямиком на плаху!

И Федорову, и прочим боярам желания царя были, вообще говоря, понятны. Он хотел собрать всю власть в России в одной руке – в своей. Раньше было как? Вотчинники в большинстве своем не несли никакой государственной службы, служили кто князю Владимиру Андреевичу, кто – потомкам прежних удельных князей: Мстиславским, Голицыным, Микулинским, Курлятевым и прочим. Опричнина, лишившая бояр прежних земель, заставила всех мелких землевладельцев присягнуть одному хозяину – государю. Отроду у вотчинников имелись немалые военные силы, порою бывшие для царя опаснее внешних врагов. Теперь все это войско государево. Налоги отныне шли не в чей попало карман, а в казну. Себе царь подчинил через опричнину города, лежавшие на важных торговых путях.

Если смотреть, как лучше для страны, то для страны все это было, конечно, неплохо… Но кто из бояр и когда смотрел на пользу страны?! Тут своего бы не упустить! Потому и кричали криком против царя, искали поддержки в Литве и Польше – потому и расставались с головами на плахе.

Вот и митрополит Филипп Колычев попытался выставить себя цареборцем. Якобы волосы у него на голове стоят дыбом от жестокостей государевых и множества пролитой крови. Кровь лилась, конечно, это да, так ведь где ее не льют, в каком царстве-государстве? А собак вечно на одну Русь вешают… Человеколюбец и миротворец Колычев, однако, ощутил себя таковым лишь после того, как опричнина прошла и по церковным землям, оттяпав у монастырей изрядные ломти. Раньше-то, на своем Соловецком острове, где был монастырским настоятелем, жил Филипп, как кум королю. И каналы там у них между многочисленными озерами, и мельницы на них, и железный промысел заведен, а уж солеварням и вовсе несть числа. До десяти тысяч пудов соли в год продавали – и все это беспошлинно! Ну а как царь смекнул, сколько денежек уплывает мимо казны, как только обложил солеварни соловецкие данью, сразу стал, вишь ты, для Филиппа зверем и негодяем. Хотя не только в денежках дело. Колычев-то еще давно, при великом князе Василии Ивановиче, ходил в первых защитниках князя Андрея Старицкого, даже и теперь с Владимиром Андреевичем опальным связь держал. Небось станет ему дурно от всего, что царь деет, небось будет палки в колеса ему вставлять. Ну а прикрываться речами о милосердии и жалости к людям – это ведь на роду Божьим слугам написано. Они и слов-то не знают других… беда только, что слова их частенько расходятся с делами.

Федоров хищно усмехнулся. Конечно, когда нож тебе к горлу приставят, поневоле станешь о милосердии кричать. Но еще вопрос, как бы сам ты повел себя, окажись этот нож в твоей руке и зри ты на каждом шагу противление и измену боярскую. Был бы ты сам милосерд? По мысли государя, кто осуждал безобразия опричников, тот хотел уничтожить опричнину, вырвать из рук царя верное орудие борьбы с крамолой; кто печаловался за его врагов, тот «покрывал» их, был за них, – следовательно, против него. Но ведь каждый так думал бы на его месте! Бояре-то сейчас за что царя ненавидят? За то, что урезал прежние вольности! Нет чтобы приноровиться к государю и, гордыню смирив, попытаться поймать новую удачу, – вместо этого строптивятся.

Но умные люди были и среди бояр, не только пузом думали, но и головами, умели четко расчислять выгоды и невыгоды. Пошли в опричнину князья Федор Одоевский и Никита Трубецкой – вот и остались сидеть на прежних землях. Иван Михайлович Висковатый и Никита Фуников-Курцев сохранили прежние уделы и должности, по-прежнему оставаясь один – главой Посольского приказа, а другой – казначеем. Фуникову даже забыто старинное отступничество от присяги царевичу Дмитрию! Князь Михаил Иванович Воротынский, правда, утратил свой родовой Одоев, в память о своих прежних прегрешениях и связях с Курбским, зато получил Стародуб-Ряполовский: пусть на сто верст западнее, однако земли там были жирные, живые, не то что истощенный серозем Одоева. Так на так оно и выходило.

Боярин Федоров некогда был главой боярской думы не только по чину – оттого, что думать умел. Он смотрел вокруг, прикидывал, примерял выгоды и невыгоды новой жизни. Нет, нельзя против рожна прати! Именно поэтому он так страстно жалел, что уступил в свое время дочке и не отдал ее за Михаила Темрюковича. Породнился бы с царевым шурином и горя бы не знал, жил бы как у Христа за пазушкой. Не ехал бы сейчас в Слободу, словно за подаянием, был бы уж как-нибудь поважнее Ивашки Мстиславского, который сейчас в главах земских ходит. Уплакала отца Грушенька… Но кто знал тогда, что так все обернется? Михаил-то Темрюкович нынче у царя в первых любимцах, на Федорова и не глядит, а между тем все еще не женат, хотя немало среди бояр найдется таких, которые аж ножонками от нетерпения сучат, до того жаждут отдать за него дочек. Не берет, однако, разборчивый басурман! А ну как в ответ на нижайшую просьбу Федорова – не гнать его с насиженных земель, не ущемлять, не ссылать в Казань, а, напротив, принять в опричнину, – вдруг царь поставит условие: отдать Груньку за Темрюковича?

Федоров нахмурился. Эх, кабы только этим отделаться, так в ножки милостивцу поклонился бы!

Он был уже в Слободе. Некогда обычная, заброшенная деревушка, теперь, с легкой руки государя, она сделалась обиталищем новой знати. Не дома здесь стояли – дворцы, до того изукрашенные резьбой, что даже у привычных ко всему русских искусство резчиков вызывало восхищение, а уж у иноземцев глаза на лоб лезли. А каково ново, чисто все кругом! Небось и в самой Москве нету столь тщательно замощенных улиц, в которых не подгнило еще ни бревнышка. Царские хоромы, на чужестранный лад, окружены были рвом с перекинутым через него подъемным мостом. Посредине двора, окруженного земляным валом, возвышалась пятиглавая церковь с вызолоченными куполами, а хоромы царские были не только украшены самой что ни на есть наизатейливейшей резьбой, но и размалеваны разными красками. На задах раскинулся недавно разбитый сад, производивший впечатление посаженного давным-давно: деревья сюда привозили уже на возрасте, не саженцы-малютки.

Впрочем, и резьба, и разноцветные, яркие стены, и застекленные – в то время это было большим дивом! – окна дворца ненадолго задержали взгляды Федорова. Он так и шнырял глазами, отыскивая тюрьмы да пыточные. По слухам, в подвалах дворца им стало тесно, начали на земле строить застенки. Не увидав ничего подобного близ дворца, Иван Петрович несколько приободрился. Он, впрочем, не сомневался в глубине души, что страсти, ходившие вокруг Александровой слободы, по исконной русской привычке преувеличены, самое малое, в двадцатеро. «У страха глаза велики», – уговаривал он себя, а все же озноб против воли пробегал по коже.

И не зря, как выяснилось.

После долгого, мучительного ожидания в сенях (не в приемной палате даже, а в сенях заставили ждать, точно вовсе уж бедного родом!), где на него бросали пренебрежительные взгляды эти новые выскочки, Федорова ввели во дворец. Но государь принял его опять же не в назначенных для сего покоях, а в подвале… в подвале, где на виске трепыхался человек с ободранной спиной, которую невозмутимый Малюта Скуратов, одетый почему-то в черную рясу, легонько, почти ласково трогал сухим веничком, все листики на котором тлели огнем. От этих прикосновений пытаемый выл отрывочным, сорванным воем и рвался так, что, чудилось, слышно было, как трещат его мышцы и кости вырываются из суставов.