Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

— Юлий, — сказал я, когда мы встретились, — за такое и благодарить как-то глупо, я тебе обязан…

— Глупо было в Красноярске, — перебил меня Юлий, — я всю жизнь мечтал попасть с какой-нибудь бабой в гостиницу, и много раз пытался, и никогда нас не пускали без штампа, что муж и жена. А тут пустили, даже в паспорта не заглянули. Ну, не глупо?

Когда наступит Страшный Суд, я, где бы ни был, просочусь туда и выступлю у Юлия свидетелем защиты. Вряд ли там часто слыхали о таких поступках. Он-то сам, конечно, промолчит.

А Юра Гастев недавно умер в Бостоне. Когда мы виделись последний раз, он дал мне слово, что свою историю напишет. И честно прислал ее мне год спустя. А напечатал ли — не знаю. Все равно я ее тут перескажу. Поскольку если хоть один из поколения имел отвагу так шутить, то это было не потерянное поколение.

Согласно старой мудрости российской, Юра был везунчик: рано сел и рано вышел. Был он сыном некогда известного поэта Гастева, погибшего подобно всем энтузиастам той эпохи, и сын расплачивался лагерем за светлые иллюзии отца. А после вышел на свободу, стал работать (был он чуть меня постарше), но свалила его острая вспышка давнего туберкулеза, и весной пятьдесят третьего оказался Юра в туберкулезном санатории где-то в Эстонии. В палате их было четверо, но для истории нам важен лишь один — какой-то аккуратный медик вежливого обхождения, столь много говоривший о науке и культуре, что, по всей видимости, был санитарным или ветеринарным врачом. В шесть утра пятого марта диктор Левитан своим торжественно-церемониальным голосом объявил, что в здоровье Великого Вождя наступило значительное ухудшение, появилось чейн-стоксово дыхание. Сосед-медик, обычно сдержанный и весь цирлих-манирлих (Юрино выражение), вдруг вскинулся и с необычной для него энергией воскликнул: «Юра, пора немедленно сбегать!» Юра было возразил недоуменно, что ничего особенного не сказали, но сосед надменно заявил, что он не кто-нибудь, а дипломированный врач, и Юра зря об этом забывает, а Чейн-Стокс еще ни разу никого не подводил. «Такой хороший парень», — умиленно похвалил сосед неведомого Юре человека.

И Юра окрыленно побежал. Напоминаю: это было в шесть утра. Луна, сугробы, маленький эстонский городок. Закрытый магазин и замкнутые ставни. Боковую лесенку на второй этаж Юра одолел единым махом. Постучал сначала вежливо и тихо, а потом руками и ногами. Дальнейшее я попытаюсь передать, как это много раз от него слышал (а мемуар его куда-то затерял).

Издалека послышались шаркающие шаги немолодого человека и отчетливое брюзжание вслух по-русски, но с немыслимым эстонским акцентом:

— Черт побери, опять эти русские свиньи напились.

Юра сложил ладони, чтобы так было слышней, и через дверь отчаянно вскричал:

— Пожалуйста, откройте, очень надо!

И услыхал через дверь вопрос, по-моему, просто гениальный:

— А что, разве уже?

— В том-то и дело! — радостно ответил Юра.

Отворяя дверь, пожилой эстонец в халате и с керосиновой лампой в руках нетерпеливо спрашивал:

— Но я только что слушал радио, и там только какое-то дыхание…

— Вот в нем и дело, — пояснил Юра, — у нас в палате врач, он говорит, что все теперь в порядке.

— Что вы говорите! — Эстонец излучал любовь и радость. — Поскорей пойдемте в магазин. Извините, я в таком виде. Сколько вам бутылок? Извините, что я такое говорил спросонья о ваших русских. Это пустяки, что у вас деньги только на одну, берите две, вы все равно придете снова. Я благодарю вас от всего сердца.

Прошли годы, и Юра Гастев стал известным математиком. Он преподавал в Московском университете, писал статьи в философскую и математическую энциклопедии, славился среди друзей как бражник и отменный собеседник, очень немногие знали, что тайком он занимается самиздатом. Пора было защищать диссертацию, и Юра написал блестящую работу.

Накануне дня защиты спохватился он, что в перечне людей, которым обязан, нет Чейн-Стокса, а ему Юра был пожизненно признателен за все. Нашел он это имя в медицинской энциклопедии, и оказалось, что их было два разных человека — Чейн и Стокс, они жили в прошлом веке в разное время и независимо друг от друга открыли агональное дыхание, предвестника скорой смерти.

На защите диссертации соискатель упомянул среди нескольких научных имен два, напрочь неизвестные комиссии. Этим двум англичанам он выражал особую благодарность — главным образом, как выразился соискатель, за их замечательный результат пятьдесят три года, которому не только он сам, но и все его поколение обязано своими жизненными успехами; защита прошла великолепно, по материалам диссертации была издана вскоре в солидном академическом издательстве книга Юрия Гастева. Она стала событием и разошлась стремительно. А в списке авторов и ученых трудов, которым эта книга была обязана, значились некие Чейн и Стокс, авторы научной работы «Дыхание смерти знаменует возрождение духа». Написали они эту работу в марте 1953 года, то есть один — спустя столетие, а другой — полтора после своей смерти. Кроме того, книга была буквально напичкана ссылками на коллег, которые сидели ранее, сидели во время выхода книги, эмигрировали, просто были неблагонадежны и преследуемы. Сам Юра был уже изгнан отовсюду за подписи под письмами в защиту посаженных, книга выходила по случайности и недосмотру. Может быть, она бы послужила якорем спасения для автора, но было делом чести помянуть всех тех, кому он был обязан, Юра Гастев был человек чести. И кто-то настучал. Конечно, жуткий был академический скандал, кого-то наказали для порядка, только было уже поздно изымать книгу — разошлась — и карать научного хулигана — он уже не числился ни в одном приличном заведении.

А вскоре и типичный для тех лет возник у него выбор: вновь садиться в лагерь или уезжать. Очень тяжело и душно было ему жить в Америке, он очень уж российский был, подобно множеству таких же, как и он, талантливых и неприкаянных евреев.

Спасибо тебе, Юра, что мы были друзьями и трепались обо всем на свете. А Бог даст — увидимся еще. Есть у меня веское подозрение, что по грехам должны мы оказаться в одном с тобою месте.

На поминках русских есть обычай, очень милый моему сердцу: сразу после поминания усопшего пьют за оставшихся живых. Поэтому закончу я главу эту историей о двух совсем иных, весьма живых приятелях тех лет и вовсе на другую тему.

Они не были между собой знакомы до поездки москвича в Ленинград и его звонка моему приятелю-ленинградцу. Мне давно уже хотелось их свести друг с другом. Ибо москвич был рафинированный интеллигент (и сноб немного), и таким же в точности был ленинградец (на петербургский, соответственно, манер).

И познакомились они, и крепко напились, даже в гостиницу москвич не возвратился, а заночевал у ленинградца. С тяжелой головой проснувшись поздним утром, вяло пили они кофе, и хозяин вкрадчиво-изысканно спросил у гостя:

— А скажите, друг мой, и простите мне интимность этого вопроса: что бы вы сейчас предпочли — хорошую девицу или двести грамм водки?

— Могу ли я быть искренен? — столь же изысканно спросил москвич.

— О, разумеется, — воскликнул ленинградец.

— Тогда, — сказал москвич, — хотя бы сто пятьдесят.

Заметки на полях воспоминаний

Эта странная, загадочная наша страсть к известным людям, острый интерес к любому слову и поступку знаменитости сыграли вдруг со мной дурную шутку. Сел я писать воспоминания, напечатал несколько отрывков, и посыпались советы знакомых и незнакомых: пиши только о встречах с именитыми людьми, ведь ты их столько знал в те мельтешные годы! О писателях любых и всяких вспоминай, о всех известных типах, кому жал хотя бы руку, видел, слышал или рядом выпивал. Ведь это всем наверняка и жгуче интересно, а ты, дурак, то про свою бабушку пишешь, то о друзьях-балбесах, то вообще невесть о ком. Почему?!

Я защищался и оправдывался, на ходу глотая жаркие самому себе возражения. Поскольку ясно понимал, что, даже сбоку-припеку упомянутое, чье-нибудь звучное имя явно украшает текст и придает ему высокую значимость. Даже в случае, когда лицо это сказало полную банальность или сморозило немыслимую чушь. А если что-нибудь хоть каплю стоящее сказало невзначай это лицо, то счастье полное прочесть и пересказывать знакомым. На самом деле этой человеческой слабостью уже я пользовался, издавна заметив, что весомое имя автора сообщает любым словам сильно впечатляющее звучание. Давно когда-то я задумал примирить науку и религию, для чего в расхожую фразу (Ленин или Энгельс ее выдумал?) вставил я одно-единственное слово. Получилось очень убедительно и просто, вот как: «Материя есть объективная реальность, данная нам Богом в ощущении». Говорил ее ученым приятелям как свою — они чуть усмехались; говорил другим, что некогда это сказал Альберт Эйнштейн, — и хохотали во весь голос, вкусно причмокивали губами и восхищенно покачивали умными головами. А когда Сталина выкинули из мавзолея, сочинил я на радостях древнеегипетскую народную пословицу: «Не в свою пирамиду не ложись». Но тут уж был я умудрен и сразу говорил, что это Жан-Поль Сартр, о котором все мы уже слышали, но еще никто его не читал. Ах, эти французы, умилялись друзья, скажут — как врежут. И никакой ревности от этого я не испытывал — ну что поделаешь, если звучное имя порождает сладостное чувство причастности к Олимпу и повышенную чуткость к долетевшему оттуда звуку?

Знал я это и по опыту своих статей и книг о науке. Свои книги щедро начинял я цитатами из разных классиков, но почти все эти цитаты я по лени и невежеству сочинял сам (я уже писал об этом), в силу чего имена древнеримских греков мирно соседствовали с именами моих приятелей, которым я приписывал изречения, пристойные для излагаемого текста. Интересно, что в издательстве, где я печатался, никто ни разу не удосужился эти цитаты проверить. Только единожды одна бдительная старушка-начальница спросила про два имени, стоявшие под эпиграфами в главах. Я насторожился и ответил бойко, что это два современных ученых, несомненная в недалеком будущем гордость отечественной науки. «Я не про заслуги ихние, — мягко улыбнулась начальница моей непонятливости, — я только хотела узнать: не подписывали они писем в защиту Даниэля и Синявского?» Я с горячностью заверил, что ни в коем случае нет, и говорил я чистую правду. Потому что двум этим безвестным пьяницам никто не предложил бы подписать какое бы то ни было письмо.