Гаркуша, малороссийский разбойник

Когда он увидел себя неограниченным повелителем сотни бездельников, готовых сразиться с целым адом, то дерзость свою простер до того, что напал на большое селение. Там встретили его порядочно; вышло кровопролитие, с обеих сторон падали ратающие, и хотя крестьяне сражались за свое имущество, за безопасность семейств своих, за самую жизнь свою, но будучи вооружены только кольями, цепами и косами с редкой заржавленною рогатиною, которою ратовали предки их с ведьмами, оборотнями и вовкулаками, могли ли устоять против большой толпы отчаянных злодеев, которые очень знали, что если попадутся в плен, то погибнут позорною смертью, и если отступят, то тут же падут под ударами атамана или своих начальников, ибо он из шести земляков своих, бежавших с ним от пана Аврамия, пятерых пожаловал в есаулы и всю шайку разделил им в управление, предоставя себе власть неограниченную над всеми. Разбойники одержали совершенную победу, выгнали крестьян из селения, разграбили домы, не пощадив даже и двух церквей, взяли все, что только им приглянулось, и кончили тем, что по приказанию своего властелина зажгли село местах в двадцати, покидали в пламя трупы убитых своих товарищей и крестьян и с неописанным торжеством отправились в свою пустыню. Когда достигли опой и в атаманском доме сложили свою добычу впредь до раздела, Гаркуша велел всем выстроиться у пруда и, ставши на середине, произнес следующую речь: Надобно сказать правду, храбрые друзья мои, что мы в течение лета и осени довольно потрудились, столько, что [без] нарекания совести можем провести в покое наступающую зиму. Последний поход наш в годе сем - будет венцом наших подвигов. До наступления весны всякий из вас может заняться тем, что ему более нравится. Все позволяю: но только с тем, чтобы в обществе нашем не было ни ссор, ни ябед; тем менее зависти и злости. Если ктолибо изобличен будет в сих преступлениях, жестоко накажется. Всякой необходимой потребности для нашего общества - если не ошибаюсь - будет достаточно до самого лета. Мы будем сыты и согреты. Бог никогда не оставляет людей, чтущих и исполняющих волю его. До сих пор били мы злых людей и обогащались их достоянием. Теперь будем бить волков и медведей и обогащаться теплыми их шкурами, а сии звери в лесах то же самое, что между нами дворяне. Однако без моего ведома никто да не осмелится сделать хотя шаг из нашей пустыни. Когда же дождемся весны и дубрава наша опушится снова густыми, непроникаемыми листьями, а озера и болота растают и сделаются непроходимыми, тогда, сверша господу богу надлежащее благодарение за успехи в минувших опасностях и испрося от него благословения для будущих, выступим из сего зимовья на дело, и я надеюсь, что в течение будущего лета возьмем приступом столько сел, сколько в сию кампанию взяли хуторов. Я почту себя счастливым, если правосудный бог услышит и удовлетворит умеренному моему желанию, состоящему в том, чтобы военные действия следующего года кончились взятием како го-либо города. Но как для этого надобно непременно удвоить число нашей собратий, то у меня взяты уже к тому надлежащие меры. Впрочем, уверяю вас, что прежде поступившие в службу мою всегда будут иметь преимущество пред последнепринятыми, если только всегда будут храбрые, честные люди. Может быть, некоторых из вас соблазняет сегодняшний случай, что я, не пожалев крови человеческой, сжег в пламени многих старцев, жен и младенцев и что не усомнился разорить две церкви. Всякий из вас, о сем недоумевающий, пусть припомнит, что дело мое и дело общее - есть мщение за обиды, причиняемые сильными слабым. Не посылал ли я к священникам с повелением объявить всем жителям селения, что я иду к ним с миром, а потому и они приняли бы меня как гостя и друга? Не довольствовался ли я одним требованием выдать мне панов своих с семействами и совершенно положиться на правосудие мое и кротость? Вы сами были свидетелями, что вместо исполнения умеренных моих желаний высокомерные и вместе подлые пастыри воспламенили умы словесных овец своих буйством и ожесточением. Ослепленные поселяне вместо принятия нас с распростертыми объятиями как своих избавителей выступили противу нас как врагов своих и - были наказаны за свое неразумие. Что же принадлежит до церквей, то им давно известно, что они сооружены осьмью панами, живущими в селе том, на складочные деньги, вымученные у бедных подданных и полученные от гнусной, беззаконной торговли дочерьми тех несчастных, сынами и братьями. Согласитесь все, что таковые памятники людского беззакония не должны быть терпимы тем, кто праведным небом избран быть мстителем беззаконий!

Глава 13

РАЗБОЙНИЧЬЕ ЗИМОВЬЕ

Так умствовал несчастный исступленник и так развратных послушников своих делал еще развратнее. Однако, истребляя в них мало-помалу последние чувства человечества, с истреблением благоговения к предметам священным, он всячески старался ни на волос не ослабить своего самовластия. Спокойно слушая насмешки и хулы над святынею и ее служителями, он не оставил бы без строгого взыскания и малейшее против особы своей невыгодное слово; да и примера не было, чтобы как тогда, так и после хотя один из шайки осмелился даже в его отсутствии сделать о поступках его какое-либо противное суждение.

Все были уверены, что каждый их шаг, каждое слово совершенно известны атаману.

В течение прошедшего лета и половины осени все свободное время посвящено было на построение жилищ для умножающейся братии. Чтобы не разредить пустынного леса, они рубили годные деревья наверху и низвергали вниз. За работниками и материалами дело не останавливалось, ибо в шайке были искусники во всяком роде рукоделий. К означенному времени, когда объявлен всем зимний отдых, у них готовы были с дюжину просторных хат, вокруг пруда расположенных, а для атамана выстроен домик на таком месте, что он из окон своих мог видеть, кто выходил, где был и когда возвращался; прежние же хаты обращены в магазейны для поклажи хлеба, соли, вина, всего мясного и рыбного, разного рода вооружений и одеяний всех состояний, не исключая даже нищенского и монашеского. Деньги хранились в доме атамана, а порох, пули и дробь в особом подземном погребе.

Не должно оставить в молчании, что Гаркуша с первого своего подвига против пана Янька при всяком случае не упускал объявить своего имени. Было ли это глупое тщеславие, или ребяческая ветреность, или непомерное самонадеяние, или все вместе, определительно сказать нельзя. Вероятнее же заключить можно, что таковым поступком, совершенно неупотребительным между людьми его промысла, хотел он устрашить умы жертв своего неистовства, дабы они тем скорее покорялись воле его; к подкреплению же планов сей политической уловки он, не подражая никому из прежде бывших бичей человечества, а внушенный собственным дарованием, или - как он изъяснялся - своим ангелом-хранителем, имел, где только почитал за нужное, шпионов, через которых узнавал мнения о себе народа и правительства. Шпионы сии являлись в разных одеяниях; шатались по церквам, базарам и шинкам и рассказывали легковерному народу о своем атамане чудеса, которые приводили всех в трепет. Они за несомненную истину рассказывали, уверяя, что слышали от самих очевидцев, что Гаркуша имеет у себя шапку-невидимку, с которою может быть везде и во всякое время, видеть и слышать все, не будучи сам ни видим, ни слышим; что никакая пуля его не возьмет; а если кто хочет в него потрафить, то должен стрелять не в него, а в тень его.

К сим нелепостям присовокупляли они великое множество других, суеверные крестьяне вздыхали и не знали, что думать и делать; они пожимали плечами и сквозь слезы говорили: "Видно, так угодно богу; видно, мы много грешны, что он наслал на нас беду тяжкую!"

Настала зима с своими сопутниками - снегами, морозами, ветрами и метелями. Дубровье сделалось еще непроходимее. Кроме свиста бурь, реву медведей и завывания волков - ничего не слышно, кроме обнаженных дерев с седыми ветвями, кроме бугров снега, день ото дня увеличивающихся, ничего не видно. Однако в пустыне много тише и покойнее. Высокие обрубистые стены и густота леса около хижин защищали их от ветров. Разбойники провожали время в еде, питье, спанье и картежной игре; и как атаман до сих пор не давал никому собственно денег, кроме как для нужд общественных, то они играли в простые игры; и сим способом предусмотрительность атамана избавила шайку от ссор, драк и легко могшего произойти убийства.

Чем же занимался сам атаман в своем уединении? А уже известно, что беспокойный дух его не мог провождать продолжительное время зимнее в праздности; делить же беседу и забаву своих подчиненных он считал за нечто низкое, могущее обесславить имя его и поколебать власть и господство. Он окружил себя пятью есаулами (как сказано выше, ибо Харько в военные дела вовсе не мешался, а с помощником своим Иваном знал только атаманскую поварню); с ними проводил утра за трубками тютюну при рассуждениях о прошедшем и предприятиях насчет будущего.

Скоро, однако, нового собрата нарек он есаулом, приобщил к лику избранных и, нашед в нем столько же приятного собеседника во время мира, сколько прежде находил храброго наездника во время войны, подарил полною своею доверенностью, а мало время спустя и прочие есаулы увидели, что он того стоил, и полюбили от всего сердца. Вся шайка не могла не одобрить такового выбора атаманского.

Глава 14

ЕСАУЛ СИДОР

Новый любимец сей назывался Сидором. Все, в чем мог он жаловаться на природу, обидевшую его при рождении, было то, что он вышел на свет с ногами, похожими на букву "S", и головою, похожею на сомовью. Он был единственный сын сельского священника Евплия, а потому чадолюбивый отец заблаговременно начал приспособлять его к занятию некогда своего места.

До пятнадцатилетнего возраста Сидор рос, как растет жеребенок, не знающий за собой никакого дела. Едва мог он кое-как по складам прочесть однажды в сутки трисвятое и господню молитву. О сем пекся заботливый дядя Макар, отставной капрал, меньшой брат Евплия, а отец никак не решался мучить ребенка. Когда же сей суровый дядя указал родителям, что ребенок их начинает мешать девкам полоть огород, то они взяли то в рассуждение и с пролитием обильных слез отвели его в школу к пану дьяку Сысою, человеку, правда, суровому, но зато первому грамотею в селении. Менее чем в две недели прозорливый дьяк увидел, что ученик его ничего не знает; а потому, чтобы не потерять доверенности, принялся, вопреки сильным увещаниям родителей Сидора, наставлять его по своей методе. За каждую букву, ошибочно произнесенную, ударял он его по спине деревянною колотушкою; такой способ научения мудрости показался родителям крайне неудобным, и они хотели взять сына обратно, но воинственный дядя его, который, вероятно, не одну стойку выдерживал каждодневно, весьма обстоятельно и сильно тому противился, доказав a postereori [На основе опыта (лат.)], что если они возьмут сына из школы, то отец должен будет иерейство свое передать в чужой род, ибо законом-де запрещено постригать безграмотных. Притом представляя себя в пример - говорил: "За одного битого двух небитых дают, да и тут не берут", - и что "ученье свет, а неученье тьма". Таковыми доводами убеждены были родители совершенно и, вместо того чтобы взять сына домой, решились поручить дяде его высечь, дабы впредь учился прилежнее, а не жаловался на учителя пана дьяка Сысоя. Дядя охотно и ревностно исполнил сию их волю, и Сидор в первый раз ощутил на себе действие лоз и ловкость замашек дядиных. С тех пор перестал он жаловаться на пана дьяка, но учился по-прежнему, а потому и колотушка почти не сходила со спины его. Так прошел год, так прошел и другой, и родители Сидора, к неописанной радости, услышали, что сын их выучил многотрудный часослов и совокупными силами принялся за многотруднейшую псалтырь и рукописание. Торжество сие скоро умалилось несчастным происшествием. Сидор, на беду свою, прельстился на спелые большие дули, росшие в саду дьяка Сысоя. Избрав время, когда все ученики твердили свои уроки во все горло, а учитель бегал от одного к другому с плетью, Сидор отпросился за нуждою из школы и - прямо в сад, а там и на грушу. Когда он вдоволь насыщался вкусными плодами, проснулась дьячиха, недалеко спавшая в гороховой борозде своего огорода, и, увидя вора, закричала: "А что ты делаешь?" У Сидора опустились руки, косые ноги одна от другой - как то от электрической силы - бросились в разные стороны, и он - по вечным законам природы - полетел вниз головою. Растянувшись у корня древесного, он кричал ужасным образом, стенал и катался по земле. Дьячиха бросилась повестить о том мужа, который, услыша, опрометью побежал к недужному, и вся школа за ним последовала. Сидора нашли едва дышащего. По надлежащем осмотрении нашли, что он лишился навсегда левого глаза, который и увидели вскоре висевшим на остром сухом суке дерева. У него также переломлена была правая нога, и весь избит до крайности. Оторопелый дьяк не нашел ничего лучше, как отнести его к родителям, что исполня с помощью жены и нескольких учеников, объявил отчаянным, что Сидор, воровски влезши на грушу, оборвался и был сам причиною своего несчастья.

– Точно так, батюшка!
– подхватила дьячиха.
– Я, увидя его на дереве, ни слова более не сказала, как только:

а что ты делаешь?

– Так ты его испугала, - вскричала попадья, отвешивая ей пощечины.

– Так он не сам собой сорвался, - заревел дядя Макар, вцепясь одною рукою в пучок пана дьяка Сысоя, а другою со всего размаху стуча по голове его, спине и ребрам.

Горестное зрелище сие кончилось тем, что пан дьяк с женою были избиты, измяты, исковерканы от макуш до пят и выброшены за ворота с угрозами искать на них в Консистории. Ученики, помогавшие нести к отцу Сидора или только из любопытства за ним следовавшие, довели кое-как дьяка с сожительницею в дом их и уложили в постель, в которой пролежали они целую неделю.

Глава 15

УДАР ЗА УДАРОМ

К счастью Сидора, дядя Макар был несколько лет службы своей лазаретным прислужником, а потому пластыри и примочки гораздо ему примелькались. Он принялся пользовать племянника, и когда в первый раз надобно было натереть Сидора спиртом, то он, к великому своему недоумению, на спине его приметил изрядный нарост, простиравшийся между крыльцами во всю спину.

Изумленный дядя начал разглядывать, ощупывать сию прибыль и скоро уверился, что это зародыш будущего горба.

"Вот тебе и колотушки учительские!" - думал он и решился ничего не говорить о сем родителям. Мало-помалу Сидор начал оправляться и через три месяца совершенно выздоровел, а горб с каждым днем увеличивался. Родители то заметили и зарыдали и плакали бы долго, если бы красноречивый дядя Макар не уверил их совершенно, что горб нимало не попрепятствует племяннику его быть попом, ибо всякие ризы делаются такого покроя, что хотя бы кто имел горб верблюжий, приметно не будет!

Сидор остался в доме родительском и сам себя совершенствовал в науках читать псалтырь, требник, жития угодников и писать с титлами, словотитлами, ериками и кавыками. Более трех лет все шло успешно; как неожиданное ужасное происшествие поколебало навсегда покой святительского дома и погрузило оный в бездну злополучия.