Гать. Задержание

— На рожон не лезь… — Никита Иванович сурово посмотрел из-под лохматых бровей на сына. — Слушай командира и смекай, как лучше выполнить его приказ… Но и живота своего не жалей. Помни: друга раз выручишь, он потом тебя тысячу раз спасет! Не знаю уж, как получится, по ежели в разные части попадем, пиши матери… Через нее спишемся. Помни, каждое письмо матери — весточка не только от тебя, но и от меня… А ты, мать, ключи от кузницы спрячь. Вернемся, надо будет хозяйство налаживать… Неладно как-то все, — с беспокойством быстро проговорил он, — серпов маловато сробили, да и жатку не отремонтировали… Эх, бяда, бяда!

Старший Кудряшов вытащил из кармана часы на цепочке и, отколупнув крышку ногтем большого пальца, бросил взгляд на циферблат.

— Однако пора нам, парень… — каким-то поскучневшим голосом сказал он. — Прощавайся с матерью, Петруха.

Дарья Сергеевна обняла притихшего Петра и вдруг, не выдержав, тихо заплакала, прижимаясь всем телом к широкой его груди. Худенькие ее плечи вздрагивали, и высохшие тонкие руки жадно и нежно гладили плечи и шею сына. В груди Петра поднялось огромное чувство нежности. Он вдруг понял, что, может быть, видит мать в последний раз, и, крепко сжав ее в своих объятиях, быстро зашептал:

— Мама, ты не беспокойся… Все хорошо будет… Мы с батяней скоро вернемся, мама… Ты себя береги… это… ну, не беспокойся, мама.

Никита Иванович, молча смотревший на них, встал.

— Давай-ка, мать, поцелуемся, что ли… Ну, ну… Ты-то уж меня не на первую войну провожаешь! Чего ты, мать, в самом деле… — говорил он, с любовью и волнением гладя волосы жены. — Да и Петруха у нас парень ладный, хоробрый… Справный солдат получится из него… Не сумлевайся.

Возле сельсовета собралась вся деревня. Уходящие на фронт стояли окруженные родственниками. Кое-где слышались рыдания, быстрый говор. Возле двух полуторок, рядом с председателем колхоза и секретарем парткома стоял пожилой лейтенант в плохо пригнанной форме и усталым лицом. В нем Никита Иванович узнал инструктора райкома партии Зеленцова и направился к нему. Молча пожал руку и негромко сказал:

— С нами поедете, Денис Алексеевич?

Зеленцов кивнул головой, но тут же добавил:

— Только до военкомата… Я ответственный за мобилизацию от райкома партии.

Народ прибывал. Пришли даже старики, которые, сколько Петр помнил, обычно сидели на завалинке сельсовета и тихо обсуждали последние новости. Мать цепко держалась за его рукав и, жадно вглядываясь в его глаза, тихо шептала:

— Петрушенька, ты уж, сынок, поосторожней там… Один ты у меня ненаглядный… один…

— Да ладно, мама, — смущенно проговорил Петр, осторожно оглядываясь по сторонам и стараясь высвободить руку. Но кругом стояли его друзья — ребята его села, и их, точно так же, как и его, держали за руки матери и с полными слез глазами что-то тихо нашептывали, изредка касаясь уголками платка глаз. Взгляд Петра скользил от одной группки людей к другой, изредка останавливался на знакомых лицах, словно старался запомнить их.

— Твой, что ли, парень, Никита? — кивнул в сторону Петра Зеленцов.

— Мой… восемнадцать исполнилось… Не думал не гадал, что придется вместе с сыном воевать, — грустно добавил Никита Иванович.

— Ты тоже… на фронт? — спокойно спросил Зеленцов, не глядя на него.

— А как же, Денис Петрович, — так же спокойно произнес Кудряшов, — чай мы с тобой солдаты старые — нас учить этому ремеслу не надо… Ты-то, Денис, уж и форму нацепил, как я погляжу.

Митинг кончился быстро, и тут же раздалась команда: «По машинам!»

И только все расселись на новых лавках в кузовах полуторок, как те, поднимая шлейфы пыли, тронулись.

Медленно, медленно уплывали назад знакомые до боли дома. Медленно, медленно отставали бежавшие за машинами жены и матери, спотыкаясь, что-то крича и протягивая руки. Дарья Сергеевна пробежала шага два и, бессильно опустившись на землю, невидящими от слез глазами смотрела на мужа и сына. Такой она и осталась в памяти Никиты Ивановича и Петра. Такой и вспоминал ее Петр всю жизнь.

— Что это ты, боец, уж больно скромен на совещаниях? — Росляков с шутливой строгостью посмотрел на Кудряшова.

Андрей смущенно пожал плечами.

— Ты не красней.

— Да вы, Владимир Иванович, сами все ставите на свои места, так что и добавить нечего.

— Ты же оперативный работник, Андрей. Слушай, думай, анализируй… А вдруг тебе придет в голову мысль, которая может оказаться ценней двухчасовой беседы. Верно я говорю, Петров?

Геннадий Михайлович серьезно кивнул головой.

— Хорошо, — довольно произнес Росляков и нажал кнопку звонка. Дверь открылась, и на пороге показался дежурный. — Попросите войти Марию Степановну Смолягину.

Смолягину полковник встретил около дверей и, бережно поддерживая под руку, провел и усадил ее в кресло.

Мария Степановна была одета в темное платье с высоким воротничком и домашние валенки в литых галошах. На голове пушистый платок с длинными косичками по углам. Она спокойно опустилась в кресло и с любопытством осмотрела кабинет. Встретилась глазами с Андреем, чуть улыбнулась и, опустив глаза, поправила на груди концы платка.

— Мария Степановна, — голос Рослякова прозвучал мягко, — вы уж нас извините, что потревожили, но, как говорится, нужда заставила… Конечно, много лет прошло с тех пор, трудно вспомнить, но вы должны нам помочь. Речь идет о тех людях, которые служили у немцев, в полиции или там еще где-то. Вспомните, пожалуйста, как они выглядели, какие-то характерные приметы. Ну, скажем, родинка, манера говорить, какие-нибудь увечья, бросающиеся в глаза.

Смолягина выпрямилась в кресле и внимательно посмотрела на полковника.

— Постарайтесь вспомнить, Мария Степановна, это очень важно для нас.

— Немного таких у нас было, — наконец выговорила она, — немного… Во-первых, конечно, Хлыст. Настоящей фамилии его никто не знал. Ходил он в галифе и гимнастерке. Зимой в полушубке командирском и валенках… Худой такой, голова вперед вытянулась… лицо костлявое, а уши… уши треугольником. Вот так вот висели. — Мария Степановна показала руками в воздухе треугольник. — Нос мясистый и с горбинкой, — продолжала она, напряженно потирая виски, — волосы всегда зализанные, беленькие, словно у мальчонки летом…

— Вы не видели его в немецкой форме? — спросил майор.

— Нет, такого не было… он в штатском ходил.

— Мария Степановна, а вот людей с Выселок вы видели? Бывали они в селе?

— Почти ни разу… — Смолягина задумалась, припоминая, потом нерешительно добавила: — Вот только однажды. Они вместе с Хлыстом на машине остановились около моего дома, и шофер из колодца набирал воду. В машине сидел начальник, наверное: уж больно Хлыст вертелся на сиденье, когда слушал того.

— Простите, Мария Степановна, — Андрей подошел поближе, — помните, вы рассказывали о пареньке, которого прятали в погребе? Вспомните, пожалуйста, как он выглядел, куда был ранен? Не помните ли вы фамилию его?

— Тощой он был больно, Андрей Петрович, — Смолягина повернулась к нему, — тощой, прямо кожа да кости, стриженный наголо, но волос маленько отрос, небритый… Перевязывала я его, он раненый был. А вот с лица не помню его. Фамилия его, ежели не запамятовала, не то Лозовой, не то Лозинов…

— А откуда он, как он попал в эти края, ничего не говорил?

— Нет… Вот только сказал, что из эшелона бежал, и все…

— И еще один вопрос, Мария Степановна. — Андрей словно проверял свои мысли, словно хотел что-то услышать от Смолягиной. — Мария Степановна, вот когда вы нашли этого паренька, откуда слышалась стрельба? Не помните?