Гать. Задержание
Шрифт:
— Да, Андрей Петрович, — неожиданно произнес Лозовой и посмотрел на Кудряшова, — хоть и недолго я был в отряде, но Тимофей Смолягин произвел на меня неизгладимое впечатление. Сильная личность! Ведь он был учителем до войны! На фронт я ушел в первые дни войны из-под Харькова… Осталась жена, два сына в деревне… Попал в окружение, тяжело ранили при выходе. Очнулся — никого нет, лежу, в лесу тихо, только где-то далеко отзвуки боя. Понял, что наши прорвались и ушли, меня то ли убитым посчитали, то ли в пылу боя не заметили, что упал, — только нет никого… Встал, прошел несколько шагов, чувствую, падаю… Когда очнулся: не помню. Пополз, сколько полз, тоже не помню. Полз на лай собак, очевидно, деревня была близко. Очнулся от удара ногой в лицо. Поднял голову — фашисты! Бросили за колючую проволоку, а там таких, как я, тысячи полторы, и почти все тяжело раненные… Недели две прошло. То ли я живучий, то ли молодой просто был,
Лозовой достал новую сигарету и, прикурив от окурка, несколько раз крепко затянулся. Какое-то время он молчал, сидел задумавшись, словно еще раз переживая и осмысливая происшедшее с ним. Андрей тоже молчал, с нетерпением ожидая продолжения. Он понимал, что торопить нельзя, через силу сдерживался, чтобы не сказать: «Ну а что дальше?»
— В теплушке вместе со мной был парень один. По-моему, его звали Олегом. Он где-то оторвал штырь металлический, и часа за два работы мы вынули из пола доску. Сидим, смотрим, а спускаться жутко, грохот, все мелькает, аж мороз по коже идет… Знаете, Андрей Петрович, — усмехнувшись, произнес Лозовой и посмотрел на Кудряшова поверх очков, — я уж к тому времени и в атаку ходил, и бомбежки видел, и сам убивал, и в меня стреляли, а тут такое безотчетное чувство страха сдавило сердце, что пошевелиться не могу… Олег спустился первый, долго висел, словно примеряясь, потом разжал руки и пропал в грохоте. Не знаю; повезло ему или нет, но после него решился и я. Была уже глубокая ночь. Повис я над землей, а руки разжать не могу… В ушах стук колес стоит, ветер бьет пылью и камушками… Потом, слышу, стук колес вроде реже стал. Понял, поезд на подъем пошел, и разжал руки. Лицо в кровь рассадил, ладони… Да вот след еще до сих пор, — Лозовой прошел пальцем по шраму на лице, — а вот потом промашку дал. С перепугу, наверное, вскочил, как только последний вагон прогрохотал надо мной, а меня с тормозной площадки фриц заметил и выстрелил. Меня отбросило с насыпи под откос. Отполз я в болото и отлежался. Гать нашел, ну и пополз по ней. Ночью ползу, днем заберусь в кусты и отлеживаюсь. Голову и грудь кое-как перебинтовал чем попало…
На вторую ночь выполз я на какой-то косогор. Обрадовался до смерти, что сухо стало. Нашел палку и заковылял, А через сотню метров на колючую проволоку напоролся. Завыла где-то сирена, пальба поднялась, я снова в болото. Как мог, быстро уполз, вскочил, даже шагов сто пробежал, потом у меня из раны на голове кровь хлынула, упал. Очнулся: слышу, собаки лают. Ну, думаю, пропал ты, Костя! От овчарок не уйдешь! Собрал все силы и побрел. Сколько шел и куда, не знаю. Помню, вышел на поляну и вижу, какая-то женщина хворост собирает. Я что-то крикнул… — Константин Павлович тяжело перевел дыхание и проглотил слюну, несколько раз сильно затянулся дымом. — Как все дальше было — убей меня бог, ничего не помню! Только через дней пять в себя пришел. Недели две я у нее отлеживался. А как почувствовал, что могу ходить, говорю ей, что, мол, так и так, хозяйка, спасибо вам, а мне надо к своим подаваться. Тут меня Мария Степановна и свела к девушке, что на краю болота жила. Груня, кажется, звали ее, а та к Смолягину в отряд переправила. Боец, конечно, из меня никудышный был — голова кружилась, рвало часто, но помогал, делал, что в моих силах было. Снаряжал магазины ребятам к автоматам, финки точил. Несколько раз в дозоры ходил…
В тот день, когда отряд бой принял, я тоже в дозоре был. Фашистов заметил издалека. Как было условлено, крикнул кряквой… Ну а дальше такое началось, что небо с овчинку показалось. Мины рвутся, кругом очереди автоматные. Слышу, Тимофей командует: «Отходить всем по старой гати!» Мы туда, а там засада. Кинулись к топи, что в середине Радоницких болот. Сколько шли, не знаю, только светать уже стало. Оглянулся: я один… Дня два отсиживался в болоте, потом вышел на сушь… Три дня ждал, что кто-нибудь из ребят выйдет — никого. Ну и тронулся я на восток. Через пару месяцев к своим вышел. На полковую разведку наскочил. Потом госпиталь, фронт. Кончил войну в Вене. Вернулся в свое село, а там никого… Жену с детьми немцы в хате сожгли, в селе тоже, кроме двух-трех стариков, никого не осталось… Тяжко мне там было, вот и подался в Полтаву. Поступил в педагогический институт, окончил и пошел учительствовать. Так вот до сих пор и стою у доски… — Лозовой поднял на Андрея тяжелый, уставший взгляд, задумчиво поковырял кочергой в угольках. — Жениться не смог по новой, так и коротаю жизнь бобылем… Спасибо, ребятишки у меня в классе хорошие. Заходят, не оставляют одного…
Лозовой замолчал. Наморщив лоб, он оперся на кочергу и, казалось, совсем забыл о присутствии Андрея. В избе было
тихо, и только ходики мерно постукивали на стене. Света они не зажигали. Возможно, Лозовому было удобней так вспоминать, далекие годы, а Андрею казалось неудобным встать и нарушить такую минуту.— Не видел я смерти Тимофея Смолягина, но знаю — умер он как герой, — неожиданно глухо, с еле сдерживаемым волнением выдавил Лозовой. — До сих пор простить себе не могу, что не ослушался его приказа и не остался рядом с ним… До сих пор простить себе не могу…
— Константин Павлович, — спустя некоторое время обратился к нему Андрей, — а что вы думаете о гибели отряда? Не странно ли то, что сразу, одним махом, погибает весь отряд? Пусть он был малочисленным, но они же все погибли во время боя… Значит, гитлеровцам кто-то помогал?
— В общем, конечно, тут на первый взгляд много странного, — согласился с ним Лозовой и достал новую сигарету. — Отряд был малочисленным — раз, занимал, по военным понятиям, гибельную позицию — два, имел связь с большой Землей — три, а самое главное, он практически не вел боевых действий. Все это мне показалось странным, когда я попал в отряд… Но спрашивать, сами понимаете, Андрей Петрович, не принято. — Лозовой горько усмехнулся. — Хотя, конечно, могли бы доверять и побольше, все-таки, что ни говори, ели из одного котелка и не всегда досыта… Я как-то раз даже попытался сказать, что, дескать, позиция у нас хуже не придумаешь, да и место не ахти: болота, сырость. Но мне Тимофей так сказал: «Ты, Костя, вопросов не задавай. Базу отряда и его позицию выбирали соответственно его задаче. Понял? Вот так-то, парень!» Естественно, что после такого ответа вопросов у меня не возникало.
— Долго вы в отряде были, Константин Павлович? — как бы невзначай спросил Андрей.
— Чуть больше месяца, а потом тот бой… Вы уж не обессудьте, Андрей Петрович, — неожиданно виновато улыбнулся Лозовой. — Мало что я вам могу рассказать об отряде.
— Ну а о его бойцах? Ведь вы их знали.
— Даже и их мало… — Лозовой встал и, подойдя к двери, включил свет в горнице. Посмотрел на карманные часы, висевшие на ремешке в нагрудном кармане пиджака, озабоченно покачал головой, словно отмечая, что время позднее. — Устал я с непривычки, Андрей Петрович. Ребятам что: хоть целый день на ногах, и все нипочем, а в мои годы уже не побегаешь, стареть стал.
— Далеко ходили сегодня?
— Да не очень, до Выселок и обратно. Посмотрели могилы… — Лозовой проглотил комок в горле, — товарищей моих… Рассказал я им немного, показал, где бой шел. Думаем сходить на то место, где Груни избушка стояла. Потом туда, где я выходил из болота. Может, удастся на базу пройти. Лед-то, по-моему, еще крепок. Ребята фотографировали. Приедем в школу, фотостенд устроим. Вы надолго сюда, Андрей Петрович? Может, с нами и сходите? А потом в газете сможете выступить: следы от этой войны долго люди будут находить.
— А к Дорохову не заходили? — негромко спросил Андрей, внутренне подобравшись, словно ждал услышать нечто важное.
А кто это? — удивился Лозовой и застыл посреди комнаты. — Не знаю такого…
А разве Мария Степановна не рассказывала вам его историю? — в свою очередь, удивился Кудряшов, вставая с перевернутой табуретки, на которой сидел возле поддувала. — Странно… Дорохов, как он говорит, тоже был в отряде, только не на болоте, а на берегу. Разведчиком партизанским… Вам разве не приходилось об этом слышать?
— Нет… — растерянно произнес Лозовой и дрожащей рукой снова надел очки, — первый раз слышу. Послушайте, Андрей Петрович, да вы меня прямо к жизни заново возвращаете! Надо же такое — еще один мой боевой товарищ жив! Спасибо вам большое… Это же надо! — Лозовой взволнованно заходил по горнице, невнятно говоря и жестикулируя.
Андрей не перебивал его. Он ждал, пока Константин Павлович успокоится, чтобы продолжать разговор. А Лозовой все ходил по горнице, и на его возбужденном лице были написаны неподдельное волнение и радость. Неожиданно он остановился и, вынув из кармана маленькую склянку, вытряхнул на ладонь таблетку и сунул в рот.
— Нитроглицерин, — тихо сказал он, виновато поглядев на Андрея, и покачал головой. — Что поделаешь, Андрей Петрович, годы… А тут радость такая… Только, — он закрыл глаза и несколько мгновений сидел не шевелясь, ожидая, пока подействует лекарство, — только почему же Мария Степановна мне ничего об этом не сказала? Ведь мы так долго с ней говорили… И о Тимофее, и о ней самой. Непонятно… Может, забыла? Невозможно такое… А, Андрей Петрович?
— Тут сложная история, Константин Павлович. — Андрей помолчал, обдумывая ответ. — Во время войны, как утверждает Дорохов, он был послан Тимофеем Смолягиным на службу к фашистам. Сначала воду им возил… — Тут Андрей замолчал, прикидывая, стоит ли говорить все, как было на самом деле: — Часть у них стояла в районе Выселок какая-то секретная, вот он туда воду и возил.