Гать

Посреди небольшой прогалины на четвереньках, по локоть в бурой жиже, стоял его бесполезное высоченство. Господи, хоть бы шинель догадался снять, покуда совсем не прихватило.

— У-у, — над лесом тонким, надтреснутым голоском потянулся собачий вой. После чего разом звонко, сухо захрустело. Иштван тут же поспешил ретироваться. Как там писака пошутил — это инсталляция или акционизм. Вот именно, тут всё в комплекте.

— Ну, что там? — щелкопер уже окончательно пришел в себя и теперь гадливо улыбался Злотану навстречу.

— Ничего интересного, — отрезал Злотан, с размаху усаживаясь на трухлявый пень.

— А чего мы вообще ждем? Так можно хоть до утра тут сидеть, глянь, уже воронье по верхушкам собирается. Только и зыркают, интересуются.

— А ты у нас что, куда-то торопишься? Может, ты еще и дорогу знаешь, куда идти? — Злотан изо всех продолжал сдерживаться, чтобы снова не сунуть писаке в морду. Зачем он его вообще согласился с собой брать, блаженного.

— Я нет, а вот ты мне вроде как говорил, что все схвачено.

— Схвачено да заначено, — сплюнул в сердцах Злотан, — ты видишь, что творится? Три часа уже кругом ходим. И толку?

Поеденный комарами палец твердо указал вперед вдоль прогалины, где отчетливо что-то мерцало.

— Я эту конкретную поганку уже третий раз вижу. Спецом рядом с ней помету в прошлый раз оставил. Точно тебе говорю, мы ходим кругами, тычемся тут, как слепые котята.

Писака сразу поверил, по кислой роже видно.

— И что теперь делать?

— Тебе? — Злотан только плечами пожал. — Можешь взад возвращаться. Как раз дотемна успеешь, я думаю.

— Очень смешно, там меня как раз и примут под белы рученьки. Свои же погоны к стенке поставят. Или того хуже, отведут в кутузку, а наутро ясен пень, что там со мной будет.

— Вот потому сиди и жди, когда его высоченство соизволит оклематься. Потому что если кому и знать здесь окольный путь, так это ему. Он, к слову, если в сутках мерить, на гауптвахте по слухам недели две уже оттрубил суммарно. Ходок со стажем, пусть и не самый везучий. Ловили его, уж раза три точно ловили.

— И как же ему это удалось? Ну, в смысле мозги свои в целости сохранить, — с сомнением процедил писака.

Злотан только плечами пожал.

— Иди, полюбопытствуй, если самому невдомек, только поспеши, там поди как раз заканчивается.

— Нет уж, спасибо, — писака неопределенно помахал в воздухе рукой, — меньше знаешь, как говорится, лучше спишь.

— Вот то-то. А по всему выходит, что особого выбора как бы и нет, тут или ты в итоге со всеми маршируешь и монолиту поклоняешься, или же в лесу молодой луне поклоны бьешь, во славу предков, и на нее же после отбоя воешь. Ну, если тебя в рухнувшем бараке тупо во сне не придавит. О так-то можно и запросто в пожаре угореть.

Писака в ответ аж за бочину схватился. Помнит, шельма, как это бывает.

— Звучит так, будто «за красных ты али за комиссаров».

— Угу. Только я все-таки попробую проскользнуть на тоненького, главное тут чтобы без торопливости, чего и тебе советую.

С этими словами Злотан надолго замолк, доставая из-за пазухи лежалое яблоко, перочинный ножик, и принимаясь яблоко то методично чистить от чернушки и гнили, оставшееся небольшими ломтями, морщась от больных зубов, в рот себе осторожно засовывать. На писаку он больше не глядел, погрузившись в собственные мысли.

Дилемма эта и вправду была куда как непроста. Что лучше — заставляющая тебя целыми днями маршировать тупоумная нежить или вот эта ломающая тебя изнутри каждодневная злоба на всех вокруг, способная кого угодно свести с ума жажда чужой крови. Сказывают, там, наверху, на самом деле все такие. Не могут же и там… маршировать.

— Еще как могут.

— А? — Злотан чуть не месте не подпрыгнул. От этого холодного, какого-то как будто насквозь промороженного голоса всего всегда бросало в дрожь, но когда он еще и вот так подкрадывается…

— Я говорю, подъем, времени в обрез.

И так своеобразно потянул в себя воздух, словно не вдыхая, а залпом его выпивая, будто густой, наваристый, горячий суп.

Наверняка, в каком-то смысле так для него происходящее и ощущалось. Обоняние, етить.

— Они где-то здесь.

Попахивало это все дурной мистикой и досужим шарлатанством, однако Злотан не стал произносить этого вслух, за непроизвольное словоизвержение в их компании отвечал борзописец. Вот, пожалуйста:

— «Они» — это кто?

Ляпнул и тут же сник, прячась за спину Злотана. Обычный маневр бытового труса. Что он тут вообще делает? Ему же самое место там, с этими, серошинельными.

Но болезный погон даже не моргнул, пропуская подначку мимо ушей.

— Зачем тебе эти лишние детали. Я скажу так, не зря нас тут кругаля водит. Да и сами посудите, господа, стали бы вы сами так уж жаждать подобную компанию в святая святых допустить? Взгляните на себя, донельзя убогое зрелище.

С этими словами, не дожидаясь ответа, болезный двинулся по прямой в самый бурелом, только сучья затрещали.

Злотан пару секунд хлопал ресницами, соображая, что бы такое ответить, но потом, плюнув в сердцах, подхватил повыше полы и без того промокшего насквозь пальто, и быстрым шагом засеменил вдогонку, даже не вслушиваясь, что там позади делает писака. Знать, догоняет, что уж там. Оставаться одному в подступающих сумерках — это надо быть истинным, самозабвенным ходоком, к тому же не робкого десятка. Щелкоперы их нового барака даже в лучшие его годы таковым свойством ничуть не отличались, предпочитая реальным полевым заметкам плоды своего держащего нос по ветру текущей политической линии богатого воображения.

Впрочем, как его, Иштван, как ни странно звучит, был не из этих. Потому он здесь, а они все — там.

— Слышь, кадет.

— Чего? — погон продолжал себе сосредоточенно шагать, только остроконечное ухо заметно дернулось назад, прислушиваясь.

— Я говорю, тебе-то это все зачем? Я же вижу, ты уже приспособился к здешним порядкам, тебя-то не станут трогать, себе дороже.

Злотану показалось, что и без того вздыбленный затылок высоченства буквально заходил в ответ ходуном. Впрочем, ну точно показалось, в лесу сослепу и не такое привидится. Во всяком случае голос погона ничуть не изменился, оставшись таким же презрительно-холодным: